Память возвращает к началу фильма, к тем его кадрам, где спешивается в селе, недавно оставленном бандитами, красная сотня. Казаки находят лежащую без сознания, изнасилованную бандитами женщину Это потом мы узнаем, что Дарью оставили специально, чтобы обманом проникла она в отряд. А в тот момент, когда прикидывали озадаченные казаки, как же им быть с несчастной, попавшей в беду бабой, вы не сомневались в их решении. Конечно, возьмут с собой, хотя и сказать-то стыдно — баба в отряде! Однако не бросить же ее здесь одну... И подумалось еще, что бандиты, замышляя свой хитрый план, тоже ведь рассчитывали на то, что не оставят красные женщину без защиты.
Или вот — высохшая, ожесточившаяся от непосильного труда старуха кричит казакам что-то обидное, злое, вроде того, что ездят здесь на сытых, откормленных конях сами откормленные и сытые, а землю пахать некому (Вспомните подобные эпизоды «Бабьего царства».) И, не дожидаясь команды, впрягаются в плуг бойцы, и работают весело, яростно, как могут только работать мирные, стосковавшиеся по крестьянскому труду люди. А чуть повыше, на пригорке невесть как прибившийся к сотне военный оркестр играет бравурный марш, и есть в игре музыкантов, а точнее — в высоком и чистом душевном настрое нечто глубоко общее с тем, как пашут землю солдаты, вновь на несколько минут ставшие крестьянами.
И снова оркестр, и звуки «Интернационала» под дулами бандитских винтовок, звуки, обрываемые выстрелами и вдруг возникающие вновь, — кто-то один, еще недорасстрелянный, одиноко и упрямо выводит мелодию революции. А потом — падающие с коней бойцы, застигнутые предательской пулей, и затуманенные смертью тлаза восемнадцатилетнего командира сотни. И глаза Дарьи, в которых и страх перед возмездием, и мольба, и любовь — да, любовь к Якову, этому нескладному, неказистому мужику, которая нежданно-негаданно родилась в ее темной душе, что-то уже перевернула в ней. И, на верное, многое еще могла бы перевернуть — но поздно, ничего уже не поправишь, и гремит выстрел над бескрайней степью...
Наша революция — для человека, во имя человека. Ради его счастья, его радости, ради того, чтобы жил он достойно человека, совершалась она. И потому многое может простить человеку несовместимая с жестокостью и произволом, великая и справедливая Революция, но вероломства, предательства, преступления против законов человечности не простит И не будь на совести Дарьи иудина греха, десять своих жизней отдал бы Яков Шибалок, чтобы спасти ее. И словно десять жизней уходят из него, когда обрывается жизнь Дарьи. Только сейчас, только на этом крайнем пределе иначе не мог Яков Шибалок, потому что он — солдат Революции, плоть от плоти ее. Но будет жить сын, Шибалково семя. В боях, погонях, под выстрелами его сохранят солдаты Революции. Вырастет сын, добрый будет казак.
Оба фильма — о непримиримости к врагам революции, врагам жизни, о том, что нет и не может им быть ни прощения, ни снисходительности. И все же — как различны внутренние позиции людей, эти фильмы создавших! Здесь, по-моему, нельзя смолчать, не высказать своих симпатий и антипатий. Все мы делаем одно дело, от каждого из нас зависит чистота его. Так будем же помнить: уверенность, что в справедливой борьбе все средства хороши, что допустимы любая жестокость и злобность, что они принесут свою пользу и их можно оправдать, — такая уверенность заводила в духовный тупик даже очень в основе своей хороших людей. Будем помнить об этом, продолжая великую, справедливую революцию, начало которой обозначено в истории человечества октябрем 1917 года.
Люди с чистой совестью
На сцене — зал заседаний Совнаркома, квартира Ленина в Кремле, коридор, соединяющий их. 30 августа 1918 года — день, когда эсерка Каплан стреляла в Ленина. Врачи борются за жизнь Ильича, а в Совете Народных Комиссаров — ожидание, напряженное, натянутое, как струна. Эти мужественные, так много повидавшие люди, сейчас почти физически боятся утратить ощущение плеча сидящего рядом. Всплывают в памяти какие-то детали, подробности разговоров, встреч, взаимоотношений с Владимиром Ильичем, и каждая из них освещается вдруг новым, глубоким и ясным светом, приобретает особый, не постигнутый прежде смысл. Цвет и надежда партии, они, быть может, впервые ощутили с такой пронзительной ясностью, какое место занимает он в судьбе революции, в их собственной судьбе. Он не может, не должен уйти. И в то же время: а что, если... Вы смотрите на Анатолия Васильевича Луначарского, и в голосе, движениях, взгляде играющего его артиста Евгения Евстигнеева — скорбь захватывающей силы.
Коммунистическая идейность, непримиримость, твердость в отстаивании своей позиции — и высочайшая интеллигентность, взаимное уважение, деликатность, чуткость, которые именно сейчас проявились особенно явственно и не забываются даже в самых решительных спорах. Трезвое понимание огромной ответственности — и готовность с достоинством принять ее на свои плечи. Обсуждается вопрос о красном терроре в ответ на предательские выстрелы из-за угла, на злобные происки врагов Советской власти. Ясно понимая жестокую вынужденность крайних мер, наркомы в конце концов приходят к единому мнению: в той обстановке эти меры были необходимы, ибо решался вопрос о судьбе революции. Но как не легко далось истинным революционерам это единое мнение, какими страстными были споры, как скрупулезно определяли большевики допустимые границы террора, его точные классовые рамки. Потому что за всем этим — постоянная, неотступная мысль о деле, которое, каким бы ни был исход борьбы за жизнь Владимира Ильича, нужно сохранить во всем его величии и чистоте. На сцене рождается атмосфера духовной, этической кристальности, которая и стала, по-моему, главным завоеванием спектакля «Большевики» Михаила Шатрова, поставленного театром «Современник». Перед лицом нависшей трагедии люди не могут не проявиться в самом сокровенном, главном, и они проявляются, и вы понимаете, что это были за люди, составившие первое правительство советского государства.
Театр ощутил эту могущую свершиться трагедию как непосредственно, впрямую его касающуюся. В самых драматических моментах живет очищение, потому что они, эти моменты, властно взывают к самому лучшему, что есть в вас самих. И потому еще, что спектакль утверждает с высокой художественностью и партийной страстью: в каждом из этих незаурядных людей, друзей и соратников Ильича, горит частица его души.
Сосредоточенно, строго застыли по краям сцены молодые солдаты, которых, как полагается, через строго определенные промежутки времени будет менять разводящий, застыли, напоминая: именно это должны мы защитить, сохранить, сквозь годы пронести в сердце.
Надо слышать голос Игоря Кваши, играющего Свердлова, когда вбегает Яков Михайлович в комнату к ожидающим наркомам: «...Кризис миновал... он сказал... он сам сказал: выкарабкаемся!» Надо видеть людей на сцене, которые, обнявшись, запевают вполголоса «Интернационал». Надо видеть людей в зале, всех как один поднимающихся при первых звуках партийного гимна. И нет уже актеров и зрителей. Есть строители нового мира, объединенные высоким душевным порывом. И прекрасно гордое сознание того, что ты — один из них. Искусство театра способно вызвать в зрителях бесконечно разные переживания. Но самые дорогие, наверное, те, когда возникает такое вот живое и непосредственное ощущение себя гражданином своей Родины, лично причастным к ее прошлому, настоящему, будущему.
Театры наши ответственно встретили пятидесятую годовщину Октября. Разумеется, были работы разные, удачные и неудачные, но безусловно общее стремление всякий раз сказать свое, никого не повторяющее слово, которое не прошло бы бесследно для тех, кто услышал его. И среди пьес, написанных и показанных к юбилею, обращает на себя внимание большое количество таких, в основу которых положены исторические документы.
Георгий Товстоногов мастерски поставил в Ленинградском академическом Большом драматическом театре им. Горького спектакль по пьесе Д. Аля «...Правду! Ничего, кроме правды!!», целиком составленной из материалов «судебного процесса» над Октябрьской революцией, который проходил в Америке в 1919 году под председательством сенатора Овермэна. Ленинградский ТЮЗ познакомил нас с пьесой В. Долгого «После казни прошу...», основное содержание которой — переписка с любимой женщиной лейтенанта Петра Шмидта, возглавившего восстание черноморских моряков в 1905 году и казненного по приговору царского суда. Можно было бы назвать еще работы этого ряда.