Дрогнуло сердце у Марии, прильнула к окну и обмерла. Султан стоял во дворе, смотрел на дверь, ожидая хозяина. А в коридоре уже протопал Егор.
«А что сделаешь? — подумала она. — Сейчас не подступись к нему. Ударит. Дура. Надо было за ошейник Султана да куда-нибудь в сарай, к соседям».
Мария напряглась в ожидании выстрела, хрустнули сжатые пальцы.
«Не убежит собачка, не спрячется… Грохнет его Егор, грохнет…»
Мария прислушалась. Секунды показались ей вечностью. Жуткая тишина давила. И вдруг неудержимая волна ненависти всколыхнула Марию.
— Ну меня колотил, все нервы вымотал… Ладно. А собаку — за что? Изверг!!!
Она рывком открыла дверь, и в этот миг тишину расколол выстрел. Резкий, как удар бича, хлестнул по ушам, обжег лицо, грудь, все тело… Мария зажала голову руками. Она боялась услышать визг, предсмертный стон. В изнеможении опустилась на порог. Горячие застоявшиеся слезы хлынули из глаз.
— Негодяй! Убийца! — кричала она. — Ненавижу! Уйди! Ненавижу-у… Уйду от тебя. Уйду-у! Оставайся со своими свиньями, кулак бездушный!
— Маша! Маша! Да что ты. Ма… Пойдем в избу. Вона люди останавливаются, — испуганно заговорил Егор. Он склонился над ней, откинул ружье. Из ствола синей струйкой выплывал дымок. — Мария!
Султан мчался по совхозным полям, направляясь к лесу. Под его шкурой перекатывалась лишь одна свинцовая картечина величиной с обыкновенную горошину.
Еще одним бездомным псом стало больше.
… Одетый в телогрейку без головного убора сидел Егор на завалинке. Легкий, но холодный северный ветерок срывал листья смородины и бросал ему под ноги.
«Вон уж землю устлало, — подумал он, — ковром, ковром. Мягким, золотистым».
Егор встал, окинул взглядом сад и тяжело вздохнул:
— Ягоду и ту собрать некому. Не звать же чужих…
Что-то важное хотелось решить, что-то нужное, но он не мог сосредоточиться. Болела голова после выпитой бутылки.
«Пил и то украдкой — один, — подумал он. — Так и докатиться можно. А что теперь в эти годы начнешь? Что? Потерять легче. Кому копил? Сыну? Уйдет к матери. А я?»
Он снял телогрейку, постелил под голову рукав.
Рваные тряпки туч медленно плыли по осеннему небу. Порой тучи заслоняли солнце, и тогда становилось холодно, но пробивались лучи, уже скупые на ласку, но еще теплые, и Егор блаженно прикрывал глаза. Откуда-то с вышины совсем близко просвистел кулик, одинокий, запоздалый.
«Этот погибнет, — подумал с горечью Егор. — Отбился от стаи — считай, пропал. Скоро белые мухи полетят. И все станет белым, безжизненным, безрадостным. А в Палане уже зима. Как там Мария? Уехала и молчит. Приедет ли? Знал бы, что ей в самом деле плохо, разве б ударил… Все идет прахом. Сколь прожили и еще бы жили да жили…»
Егор подоткнул телогрейку под замерзающий бок и снова задумался.
«Ну оставили бы пару свиней да курочек немного. Можно и без свиней, черт с ними. Теперь-то уже ничего нет, все продано. Впору и машину купить, а кому? Сын перестал писать. Мне комиссии не пройти. Э-эх! Сколько прожили! Только и знали, что работа, работа. Жениться на другой? Другая-то и в подметки Марии не годится, а смотри-ка, в золото ее одень — что тебе на пальцы, что на уши. Еще и машину ей. За какие заслуги?»
Егор снова почувствовал неудобство. Что-то беспокоило его. Поворочался на телогрейке, но беспокойство не проходило. Егору стало не по себе. Он сел и стал озираться по сторонам.
Качнулась возле забора ветвь, слетели последние листья, и вдруг он встретился с жуткими немигающими глазами огромной собаки.
— Султан! Султан! — обрадовался Егор. — Султан!
Но пес не шевельнулся. Он смотрел настороженно и бесстрастно.
— Султан! Родной!.. — Егор медленно подходил. — Ну прости меня, дурака, прости! Султан, Султанчик. Вот-то обрадуется Мария. Завтра же напишу ей. Завтра же. Теперь она приедет, непременно приедет. Ах ты, собачка, живой? Вернулся… Вот молодец! Ай красавец… А мы-то схоронили тебя. Султа-ан, ну иди же, иди! Живи, сколько хочешь. Султа-ан!
Егор так и замер с вытянутой рукой. Он увидел в оскале белоснежный ряд острых клыков. Животный панический страх сжал его сердце.
— А-а! — заорал Егор, и рука невольно поднялась на уровень шеи.
Султан зарычал глухо, злобно, потом неспешно повернулся к забору и полез в широкий прорытый лаз.
Егор расслабился. Рубашка взмокла, и он почувствовал, что замерз и дрожит. Он уже понял, что собака не тронет.
— Султан! — чуть не плача, крикнул он. — Султан!
Пес уходил. Он не оглядывался.
— Султан! — снова крикнул Егор.
Он готов был бежать за собакой, но на тропе уже никого не было.
— Ма-а-рия… — прошептал он и бессильно обвис на крепком заборном штакетнике.
Холодный северняк шевельнул его редкие поседевшие волосы, пахнуло горечью увядшей полыни, и где-то на столбе хрипло каркнула ворона.
Боксер
У Родина свой дом. Дом, построенный поневоле. Захотел в городе жить, а квартиры не было. Вот и вбил в эти стены и сбережения и отпуск. Теперь не жалеет.
Тихая домашняя обстановка, земля, пахнущая весенними цветами и всеми благами сельской жизни. Но чтобы пахать, завести свинью или корову — боже упаси. Даже кур у него нет.
— Я все-таки моряк, — говорил он, — и заниматься свинством или скотством не в моем характере. Нет, нет — это не по мне.
Итак, при всей своей горячей любви к флоре и фауне, он держал только голубей и собаку-овчарку. В свободное от вахты время (а его у него хватало: сутки отдежурит в портовом флоте, а трое — дома) он возился в саду, гонял голубей и писал рассказы. А еще любил сидеть на кухне у окна. Это окно было украшением всего дома. Большое, как широкоформатный экран. Родин сделал его из двух рам и говорил: «Отсюда проецируется дуга в сто восемьдесят градусов» — что в переводе на сухопутный язык означает: половина вселенной, то есть видна величественная панорама Авачинской губы — голубой краешек великого океана, восточная сторона Петропавловского порта. Справа простирается лайда, вернее, лиман реки Авачи, живописный треугольник проток и озер. Всю дугу по горизонту венчают изумительной красоты горы. Они притягивают, наводят на размышление. Родин порой подолгу безотрывно смотрит в неведомую даль, и лишь настойчивый голос жены может вывести его из состояния покоя.
— Опять уставился? — буднично спросит она. — О чем это ты все думаешь? Куда тебя манит? Или кого уже высмотрел?
— Да вон же лес, горы, — оправдывался Родин, — а небо-то, небо какое…
— Если бы только на небо смотрел, а то увидел, дерутся пьяницы и выскочил. Хорошо еще, фонарем отделался…