Читать интересную книгу Без Вечного Синего Неба. Очерки нашей истории - Мурад Аджи

– Талыш плохо. Умирал обычай, умирал люди. Кто учить? Нельзя, – сказал напоследок старик, собрав весь запас русских слов.

Потом мы были в другой деревне у Махмудовой Агабаджи Абдулла-кызы, ей 118 лет, и она забыла свое прошлое. Помнит лишь, как трудно и бедно жили. И чувствовалось, это она заученно повторяет раз за разом. Говорит на талышском, знает азербайджанские и русские слова. И ответ на любой мой вопрос о быте, о песнях, о традициях талышей начинался и заканчивался примерно одинаково.

Мало что дали встречи с другими старейшинами.

И все-таки кое-что в памяти талышей о себе, к счастью, осталось. У молодежи.

С утра и до шести часов вечера мы работали с Вагифом, потом я шел в гостиницу. Вечером второго дня кто-то постучал в дверь, открываю, стоит высокий молодой человек. В пальто, без шапки, на взволнованном лице – красные пятна.

– Вы корреспондент из Москвы? – слегка извиняющимся голосом произнес он. – Мы хотели бы с вами поговорить.

– Кто – «вы»? Впрочем, проходите.

Так я познакомился с молодыми людьми, которые не плакали, как вся страна, в марте 1953 года, но которые слышали об этом плаче от своих родителей, а о других – более ранних слезах – от бабушек и дедушек. Слышали! И им по наследству передалась боязнь. Поэтому-то они попросили не называть их имена: «Вы уедете, а нам оставаться».

Словом, меня выкрали из гостиницы, чему я не противился, и повезли в какую-то талышскую деревню. Три вечера продолжались «тайные вечери»: я выходил из гостиницы, проходил квартал, сворачивал в темный переулок, к семи часам подъезжала машина. И мы уезжали. В кромешной тьме добирались до места.

Перед входом, как положено, снимали обувь и проходили в дом. Стоило войти, женщины выходили, неслышно уводя детей.

Убранство комнат в талышских домах очень похожее. Поражали чистота, минимум мебели и цветы. Цветы в каждой комнате. Ниши над окнами служили полкой для посуды, расписные тарелки – украшениями. Постели – циновки, свернутые в рулон, лежали у стен. Поверх циновок – гора подушек, одеял, укрытая ковром. Все вселяло в комнату простор, и если бы не стол со стульями, то можно было бы сказать – пустоту. Телевизор, печурки – не в счет. Фотографии на стенах – тоже.

Талыш умеет принять гостя. Горячий чай всегда ждет. Потом на стол откуда-то выплывают плов, дичь, маринованные овощи. Все вкусное… Пока мужчины ужинают, никто из домашних не смеет войти в комнату. Лишь изредка скрипнет дверь, и в щелке завиднеется зоркий женский глаз, следящий за столом, а пониже еще один, детский, любопытный глаз.

Три вечера мы разговаривали, я рассказывал, и мне рассказывали, можно было попросить что-либо показать, и если эта вещь имелась в деревне, то ее приносили. Даже люльку принесли. О ней стоит сказать подробнее.

Не знаю, изобретение ли талышей эта люлька или только заимствование. Но она – не обыкновенная кроватка для младенца, а особенная. Ребенок в ней чувствует себя очень уютно. Головка его лежит на жесткой подушечке, поэтому у талышей затылок плоский – ив этом их еще одно внешнее отличие. Люлька говорит о том, что талыши не вели кочевой образ жизни, только оседлый – для кочевья она слишком неудобна. И еще одна, практическая деталь: в люльке есть «приспособление» для мальчиков и отдельно для девочек, благодаря чему ребенок всегда сухой и чистый.

Из мелких, порой едва заметных отличий и складываются особенности той или иной культуры. Талыши, например, как и некоторые другие народы Востока, сберегли доисламское верование – зороастризм. О чем говорит их особая любовь посидеть у костра и ночь напролет любоваться огнем, его притягательной магией. Они, мусульмане, по-прежнему поклоняются и пирам. Конечно, не все талыши, но многие. В их сознании прежние вероисповедания как бы слились в одну единую, сегодняшнюю религию.

Когда закрывали мечети, «выручали» пиры.

Пир – это не застолье, это укромное святое место. Одинокое дерево, камень, даже могила. Здесь загадывают сокровенное желание, здесь освобождают душу от грехов, сюда приносят жертвы… да мало ли что решается в священной тишине пира. Если назревает какое-то важное дело, идут к пиру и привязывают цветную нитку. Теперь дело наверняка решится хорошо. Правда, потом надо не забыть отвязать свою нитку, она еще пригодится. Если кто-то согрешил, берет камень и несет его к пиру. Чем больше грех, тем крупнее камень. Около пиров много камней. Разных. И приносят их издалека. Каждый судья своим поступкам, каждый сам сбрасывает камень с души.

Есть пиры местного масштаба – для будничных забот. Есть – на всю округу. А есть – знаменитые места паломничества, такие как могила Ноя в Нахичевани.

Вот смотрю – к пиру подошел мальчик лет десяти с петухом под мышкой, деловито вытащил нож – ж-жик. Петух обезглавлен. Мальчик, по-взрослому посапывая, подождал, пока стечет кровь, обошел вокруг дерева и хотел уже уйти, волоча слабеющего петуха за лапы, но… Я не удержался и слишком громко спросил:

– Что он делает?

Мальчуган с недоумением – если не с презрением – посмотрел в мою сторону: он догадался, что эти громкие слова о нем, и, не останавливаясь, быстро-быстро защебетал в ответ по-талышски.

– У него младший брат заболел, – объяснил мой сопровождающий, – его лечить будут супом из этого петуха…

Так же поступали его дед и прадед. Культура народа меняется со временем, но меняется очень медленно, потому что каждый внук стремится повторить деяния своего деда. Талыши любят свои пиры, своих предков и свою культуру. И другой не хотят.

Скажем, талышскую женщину можно было отличить и пятьсот лет назад, и сейчас – по украшениям. Очень тонкой работы серьги, кольца, ожерелья – «шебеке».

Везде на Востоке женщины носили чадру, кроме Талышского ханства. Там носили и кое-где до сих пор носят «яшмаг» – косынку, концами которой укрывают рот и нос. Мужчина не имел права видеть рот и нос чужой женщины – это считали неприличным.

А как красиво ходят талышские женщины – не идет, плывет, чуть семеня ногами. Они ношу носят на голове – из гордости, чтобы не согнуться. Идет, руки опущены, плечи играют в такт шагам, а на голове корзина килограммов на сорок, которая игрушкой со стороны кажется.

– Наши женщины и семьдесят килограммов могут носить, – просвещал меня один очень настоящий мужчина, – только ей надо помочь поставить корзину.

Нет, это не шутка, не ирония. Таков обычай. Не воспринимаем же мы как нечто особенное наших горожанок с полными сумками или сельских жительниц с мешками на плечах. Всюду свое… Кто-то из великих, чуть ли уж не Александр Дюма, путешествуя по Кавказу, рассказывал, как женщина-талышка с топором пошла на тигра и убила его…

Конечно, имея дома такую надежную опору, талышские мужчины могут позволить себе часок-другой посидеть в чайхане с друзьями.

И еще об одной их особенности – о цветах. Талыши не забывали о них в самое трудное время. Утверждают, привычка огораживать клумбы зубчатой оградкой из кирпичей, положенных на угол, пошла от них. Замечательные цветоводы, они свое увлечение цветами перенесли в орнаменты, вышитые на полотенцах: даже в украшениях, в одежде угадывается природа Талышской низменности.

Стремление к красоте заметно и в архитектуре, я уже говорил, но город Ленкорань еще и самый чистый из всех городов страны, которые мне довелось видеть. Окурка не выбросят на тротуар, каждый житель следит за чистотой около своего дома. И это притом, что в городе нет канализации.

Ленкорань невелика по площади, но растянута во времени: одной ногой стоит в XX веке, другой – в XIV. Нет, город не запущенный и не отсталый. Потерянный. Таким он показался мне. И люди порой казались потерянными. На вопросы счетчиков не знали, как отвечать, талыш или не талыш? Им впервые дали право указать свою национальность.

«Для общества интерес и значение переписи в том, что она дает ему зеркало, в которое хочешь, не хочешь, посмотрится все общество и каждый из нас», – это слова Льва Николаевича Толстого, участника первой переписи населения России.

Добавить к этому мне нечего.

Баку – Ленкорань – Москва, 1989–2009 гг.

Лезги из Тагирджала

«Лезги» – слово большое, с оттенками. И очень древнее. У народов Азербайджана оно всегда означало: «горцы, живущие к северу». Какие именно – неважно. Любые горцы, живущие к северу. В Грузии есть сходное слово «леки», им тоже пользуются, когда хотят сказать о жителях Южного Дагестана. А в самом Дагестане здешний народ называют лезгинами.

…Я ехал из Баку в Махачкалу. Ехал душным знойным летом, когда высокое солнце словно катается по земле и выжигает все вокруг – желтая полупустыня тянулась вдоль шоссе. Ни деревца, ни кустика, ни клочка тени над головой. Только солнце и духота.

Будто нет моря, хотя оно рядом. Не чувствуются и горы, над ними тот же раскаленный воздух. Серые горы тянулись от края до края, насколько хватало глаз. То здесь, то там от шоссе отворачивали проселки. Унылая картина, безрадостная, взору зацепиться не за что.