на тротуаре одновременно. Она замерла, уставившись на меня полными слез глазами. На ее щеке алел след от пощечины. Меня охватил гнев на ее предков, посмевших ударить собственного ребенка. Мои родители никогда даже голос на нас не повышали. Фей всхлипнула и опустила голову, спрятав лицо за спутавшимися волосами.
Я ничего ей не сказал. Просто взял за руку, и, окликнув близнецов, отвел к нам. Мама напоила всех горячим чаем со свежеиспеченными бисквитами, проявила тактичность, не задав ни одного каверзного неловкого вопроса. Фей постепенно отогрелась, расслабилась, успокоилась и даже начала смущенно улыбаться. А я был счастлив от возможности видеть ее так близко. Чуть позже я проводил Фей домой, хотя меня не оставляла тревога за то, как встретят ее родители, но она заверила меня, что все будет в порядке. Мы обменялись телефонами и договорились иногда созваниваться. Я позвонил ей уже через час, и мы проболтали до утра. Сейчас я даже не вспомню, о чем; я нес всякий бред, лишь бы просто слышать ее голос.
Разумеется, с этого горького, но поворотного события мы больше не могли притворяться незнакомцами и дальше. Утром вместе шли на остановку, болтая обо всем на свете, после школы встречались в городе и часами гуляли по паркам и улочкам Сент-Луиса, бродили по набережной, поедая хот-доги, и глазели на прибывающие в порт суда. Когда у меня оставались карманные деньги, я приглашал ее в кафе или пиццерию. Мы не целовались, не говорили о чувствах, но возникшее между нами притяжение ощущалась обоими, и порой мы страшно смущались, встречаясь взглядами и теряя нить разговора.
Фей оказалась именно такой, какой я ее себе и представлял. Веселой, умной, очаровательной, полной идей, планов и амбиций. Она мечтала стать адвокатом или банкиром и никак не могла определиться с выбором. Ее успеваемость была высокой по всем предметам, как и у меня, и время для окончательного решения у Фей оставалось не так уж и много. Всего два года до выпуска. Кстати, она так и не рассказала, из-за чего так сильно поругалась с родителями. Я спрашивал, но Фей каждый раз меняла тему, мгновенно мрачнея и меняясь в лице. Иногда она уезжала на день или два к своей тете в Рокфорд, откуда переехали ее родители, а я жутко скучал. Возвращалась Фей всегда замкнутая и печальная. Во время наших прогулок не смеялась и не шутила, как обычно, а молчала, словно размышляя о чем-то своём. Но через пару дней она снова менялась, и все возвращалось на круги своя… до следующего отъезда. Я предполагал, что Фей просто скучает по своим друзьям, оставшимся в родном городе. Так уж вышло, что в наших отношениях я много додумывал и сочинял. Фей казалась искренней, живой и открытой, но на самом деле, даже спустя три месяца плотного общения, я знал о ней не больше, чем в наше первое свидание. И хотя девушка с охотой рассказывала о своих планах и мечтах, о любимых фильмах и книгах, жаловалась на слишком строгих преподавателей в школе и глупых одноклассников, но она никогда не говорила о семье, о своём детстве, о родителях и своей тете, к которой периодически уезжала. И я снова сочинил, что, возможно, тетя была больна, а Фей ездила к ней, чтобы поухаживать и отсюда такая отрешенная тоска в ее глазах при возвращении.
Когда в город пришла зима, и стало совсем холодно, мы прятались от морозов в кино. Брали места на задние ряды. Там же и перешли к поцелуям. Я пытался не забывать, что Фей совсем девчонка, но удержаться от соблазна было чертовски сложно. Иногда, увлекшись, я забирался ладонями под ее свитер и сжимал теплые упругие груди в кружевном бюстгальтере. Оттягивая белье вниз, кружил большими пальцами по твёрдым соскам, и она тяжело дышала мне в губы, пока я творил своим языком нечто невероятное у нее во рту. Она никогда не прикасалась ко мне ниже пояса, как и я к ней, но у меня в глазах темнело от желания, и я с огромным трудом заставлял себя вспомнить, что мы находимся в кино. Мне безумно хотелось забраться под ее свитер не только руками, но и лицом, прикоснуться языком к бархатистой коже, к чувствительной груди… Но я держался. Из последних сил.
После таких киносеансов я ночи напролет лежал без сна, глядя в потолок и умирая от болезненного желания. Я сбрасывал напряжение руками, как и большинство парней моего возраста, но облегчение длилось недолго. В школе имелись проверенные безотказные девчонки, с которыми можно было развлечься, но я даже мысленно не допускал подобного. В моей голове, в фантазиях и мечтах была только Фей. Единственная. Фей. Фей. Фей.
В таких муках я дожил до весны. Мне исполнилось семнадцать, а через месяц, в конце мая, и у Фей намечался день рождения. Ее родители снова устроили праздник в саду, но меня, разумеется, никто не пригласил. Мы старались держать в тайне свои встречи. Все произошло, само собой. Мы не сговаривались, словно без слов понимали, что ни с той, ни с другой стороны не встретим понимания и одобрения. Для них мы были еще детьми, и, по их мнению, наши мысли должны быть заняты исключительно учебой и грядущими вступительными тестами в колледж. Нет, они не были против, чтобы я встречался с девочками из школы, и часто спрашивали, нравится ли мне кто-то, но я на уровне подсознания чувствовал, что расскажи я о Фей, нас обоих ждут неприятности. Отец не просто предупреждал меня еще год назад, он в ультимативной форме потребовал держаться подальше от дома Уокеров. Без объяснения причин.
Скрываться от родителей было тяжело и мучительно, я не привык и не умел врать, и каждый раз, возвращаясь домой слишком поздно, и, придумывая очередные вечерние занятия в школе или посиделки с приятелями, или написание доклада в библиотеке, я чувствовал себя паршиво и старался быть идеальным и послушным сыном в оставшееся время. Помогал отцу с легкими ремонтными работами по дому, в гараже, занимался с близнецами, читал им, подтягивал по тем предметам в школе, которые им не давались. Я мыл посуду, готовил завтрак, если мама не успевала. И все равно, каждый раз, озвучивая очередную ложь, ощущал себя предателем. Мне казалось, что они знают, видят насквозь, но закрывают глаза или ждут, когда я признаюсь.
За праздником в