Бен исчез из поля зрения, а в комнату ворвался Малыш, как будто он все время жался у двери за порогом.
В отличие от своих больших, розовых, безволосых родителей, он обладал прекрасными густыми волосами, растущими низко надо лбом и идущими книзу от затылка и шеи настолько далеко, что она все время размышляла, кончаются ли они там, где раньше у людей обычно кончали расти волосы, или же они растут и много ниже. Он был тонок и мал для своего возраста, но выглядел сильным и жилистым. У него были длинные руки и ноги. Кожа его
была бледно-оливкового цвета, черты широкого лица — грубые, топорные, взгляд пристальный и настороженный. Он глядел на нее и ждал — что она будет делать.
Мира только вздохнула, подняла его, усадила в детское креслице и поцеловала в твердую, темную щеку, думая, какие чудесные волосы и как бы их подстричь, чтобы мальчик выглядел опрятно.
— У нас кончился сахар, — сказала она, — но я приберегла для тебя немного изюма.
Она достала коробочку и бросила в его кашу несколько изюминок.
Затем она подошла к двери и крикнула:
— Бен, он здесь. Он пришел, Бен, — и более мягким голосом добавила: — Гномик наш.
Она слышала, как Бен свистнул в ответ, и вернулась в кухню. Когда она подошла к столу, овсянка Малыша уже лежала на полу овальной плюхой, а сам он все так же не мигая глядел на нее настороженными коричневыми глазами.
Она опустилась на колени и ложкой собрала большую часть овсянки обратно в миску. Затем она грубовато ухватила Малыша, хотя в этой грубоватости и проглядывала мягкость. Она оттянула вниз эластичный пояс его джинсов и влепила в обнаженные ягодицы два полновесных шлепка.
— У нас не так много пищи, чтобы ее разбрасывать, — сказала она, одновременно отмечая взглядом пух, растущий у него вдоль позвоночника, и гадая — было ли так у трехлетних детей раньше.
Он стал испускать звуки: а-а-а-а, а-а-а-а, но не заплакал, и после этого она обняла его и держала так, что он прижался к ее шее, как она это любила.
— А-а-а-а, — сказал он снова, более мягко, и укусил ее чуть пониже ключицы.
Она выронила его, но успела подхватить у самого пола. Рана болела и хотя была неглубокая, но зато в полдюйма шириной.
— Он снова укусил меня, — закричала она в двери Бену. — Он укусил меня. Он откусил целый кусок кожи и все еще держит его в зубах.
— Боже, что за…
— Не бей его. Я уже его отшлепала, а три года — трудный возраст… — она ухватила Бена за руку, — так сказано в книгах. Три года — трудный возраст.
Но она помнила, что на самом деле в книгах говорилось, что в три года у ребенка развивается речь и потребность в общении с другими людьми.
Бен отпустил Малыша, и тот пятясь выбежал из кухни в спальню.
Она глубоко вздохнула.
— Я должна хоть на день вырваться из этого дома. Я имею в виду, что нам надо действительно съездить куда-нибудь.
Она опустилась в кресло и позволила ему промыть рану и наложить крест-накрест повязку.
— Подумай, может, это осуществимо? Неужели мы не можем хоть раз выехать на пляж с одеялами, с бутербродами и устроить пикник? Как в прошлые времена. Мне просто необходимо как-то встряхнуться.
— Ну хорошо, хорошо. Ты повесишь на пояс большой разводной ключ, а я возьму молоток, и, думаю, мы сможем рискнуть выехать на автомобиле.
Она провела минут двадцать, разыскивая купальный костюм, и, так и не найдя его, махнула рукой. Она решила, что это не имеет никакого значения — скорее всего, там никого не будет.
Пикник был самый простой. Она собрала все минут за пять — целую банку консервированного тунца, черствый домашний пирог, испеченный за день до этого (как раз на некоторое время в сеть подали электричество), и сморщенные, червивые яблоки, собранные в соседнем саду и пролежавшие всю зиму в другом доме, в котором был погреб.
Она слышала, как Бен возился в гараже, отливая бензин из банки, извлеченной из тайника. Он отмерял его так, чтобы в бензобак влить ровно на десять миль пути. И такое же количество в запасную канистру — на обратный путь. Канистру, приехав на пляж, надо будет получше спрятать.
Теперь, когда решено было окончательно, что они едут, в ее голове начали угрожающе возникать всевозможные “а что, если…”. Но она твердо решила, что не передумает. Определенно, раз в четыре года можно рискнуть и съездить к морю. Это не так уж и часто. Она думала об этом весь последний год, и вот она собиралась и получала удовольствие от сборов.
Она дала Малышу яблоко, чтобы тот был при деле, и уложила еду в корзинку, все время крепко стискивая зубы и твердо говоря сама себе, что больше она не собирается забивать голову всякими “что будет, если…” и что, в конце концов, она намерена хорошо отдохнуть и развлечься.
Бен после войны отказался от своего роскошного “доджа” и завел маленький, дребезжащий европейский автомобиль. Они уютно упаковались в него, еда и армейские одеяла на заднем сиденье, а также ведерко и совок, чтобы играть в песке, а сами они сидели на переднем сиденьи, и Малыша она посадила к себе на колени, и его волосы щекотали ей щеку, когда он оглядывался.
Они тронулись по пустой дороге.
— Помнишь, как здесь было раньше в уикенд? — сказала она и засмеялась. — Бампер к бамперу — нам это тогда так не нравилось.
Проехав немного, они обогнали кого-то пожилого на велосипеде, в яркой рубашке, выбившейся из-под джинсов. Трудно было сказать — мужчина это или женщина, но оно им улыбнулось, и они помахали в ответ и крикнули:
— Эгей!
Солнце припекало, но когда они приблизились к берегу, подул свежий бриз и она ощутила запах моря. Ее охватило такое же чувство, какое она испытала, когда увидела море в первый раз. Она родилась в Огайо и ей было двенадцать, когда ее взяли с собой в поездку и она первый раз ступила на широкий, плоский, солнечный, песчаный пляж и вдохнула этот запах.
Она крепко сжала руками Малыша, хотя тот протестующе извивался и корчился, и прильнула к плечу Бена.
— О, как все хорошо! — сказала она. — Малыш, сейчас ты увидишь море. Смотри, дорогой, запоминай этот вид и этот запах. Они восхитительны.
Малыш продолжал корчиться, пока она его не отпустила.
И наконец показалось море, и оно было именно таким, каким оно было всегда — огромное и сверкающее, и создающее шум как… нет, оно смывало все голоса войны. Как черное звездное небо, как холодная и равнодушная Луна, море также пережило все, что было.
Они миновали длинные кирпичные душевые, оглядываясь вокруг, как это всегда делали. Дощатый настил между душевыми действительно исчез, как и предсказывал Бен. От него не осталось ни щепки.
— Давай остановимся у большого душевого павильона.
— Нет, — ответил Бен. — От него лучше держаться подальше. Еще неизвестно, кто может оказаться там, внутри. Я еще проеду малость.
Она была счастлива, так счастлива, что не возражала. Впрочем, ей и самой показалось, что она заметила у последней душевой некую темную фигуру, которая тут же спряталась за стену.
Они проехали еще милю или что-то вроде, затем съехали с дороги, и Бен подогнал автомобиль к группе чахлых кустов и деревьев.
— Все будет прекрасно, ничто не испортит нам субботы, — сказала она, вынося из машины вещи, приготовленные для пикника. — Ничто! Пошли, Малыш!
Она стряхнула с ног туфли и помчалась к пляжу, и корзинка качалась на ее руке и задевала коленку. Малыш легко выскользнул из своих домашних тапочек и припустил за ней.
— Ты можешь сбросить одежду, — сказала она ему. — Здесь же никого-никого нет.
Когда чуть позже к ним присоединился Бен, который задержался, чтобы спрятать бензин, она уже постелила одеяла и растянулась на них в своих красных шортах, в лифчике и в том же неизменном зеленом платке, а Малыш, голый, коричневый, плескался с ведерком на мелководье, и капли морской воды падали с его волос и стекали по спине.
— Гляди, — сказала она, — насколько достает взгляд — никого. Совершенно другое чувство, чем дома. Там ты знаешь, что вокруг тебя в домах есть другие люди, а здесь такое чувство возникает, что мы тут одни-единственные и ничто не имеет значения. Мы как Адам и Ева, ты, я и наш ребенок.
Он лег на живот рядом с ней.
— Приятный бриз, — сказал он.
Они лежали плечом к плечу и наблюдали за волнами, за чайками, за Малышом, а позже сами долго плескались в прибое, съели ленч и снова лениво лежали на животах и глядели на волны. Потом она перевернулась на спину, чтобы увидеть его лицо.
— Около моря все становится безразлично, — сказала она и положила руку на его плечо. — И мы всего лишь часть всего этого — ветра, земли, и моря тоже, мой Адам.
— Ева, — сказал он и улыбнулся. Он поцеловал ее, и поцелуй продлился гораздо дольше, чем обычно.
— Мира, Мира.
— Здесь никого, кроме нас.