Читать интересную книгу Среди лесов - Владимир Тендряков

— Ладно, не тычь, а храни на память, — отвел от лица газету Паникратов. — Ты что ж хочешь сказать: «продолжение следует»?

— Как?

— Да так. Хочешь снова в газету попасть — сделай одолжение, я первый напишу. Не хочешь, так пойдем сейчас к Ивану Симакову и будем договариваться. Раз решили — надо учить!

Макар снял кепку, достал пропахший табаком платок и старательно вытер бритый массивный череп, к которому были прижаты неподходящие маленькие, аккуратные, почти детские уши.

— Дубьем бы учить этих рассветинцев, дубьем, — проворчал он.

Это означало, что Макар согласен.

Председателя колхоза «Рассвет» Симакова они нашли на окраине деревни Тятино-Осичье, около кузницы. Тут же, у кузницы, стояла и лошадь Симакова, такая же круглая и низкорослая, как и ее хозяин. Кузнец, молодой парень без рубахи, с грудью, закрытой грубым брезентовым фартуком, и сам председатель, поглядывая озабоченно на ноги лошади, о чем-то совещались.

Появление Паникратова и Возницына прервало это совещание. Кузнец сразу же полез в карман, достал облупленную банку из-под леденцов и газету, сложенную гармошкой. Эту газету он развернул и с нарочитым сожалением вздохнул, поглядывая на Макара Возницына.

— Закурить бы, да вот газетку жалко. Здесь заметочка одна есть. Вокруг нее все выкурил, а ее храню. Нет ли, Макар Макарович, у тебя на заверточку бумажки?

У Возницына лицо снова стало наливаться бурой краской.

— Уж будет тебе, — недовольно проворчал Симаков.

На добром щекастом лице Симакова быстро бегали вечно смущенные глаза. И сейчас он испуганно озирал ими наливающееся гневом лицо Макара. Но Макар не разразился руганью, он только обернулся к Паникратову и спросил:

— Хороши? А? Хороши! Вместо благодарности, что с севом выручил, насмешки строят. А?

— Уж ладно, в самом деле… — снова примиряюще начал Симаков.

Но кузнец не унимался:

— Мы тебе благодарны, Макар Макарыч, да не за все. Вспахали — спасибо, а вот, к примеру, рассаду подбросили, ну прямо — на, боже, что нам негоже.

— Ох, да будет, право!..

— Интересно. Рассада не нравится? Скажите на милость! Федор Алексеевич, слышите? — растерянно повторял Макар, взглядом призывая Федора Алексеевича быть свидетелем этой черной неблагодарности.

Паникратов молчал. Кто прав, он не знал: конечно, рассветинцы неблагодарны, но возможно, что им подкинули завядшую, с «потревоженными» корнями рассаду, — мол, сойдет, не за деньги, «дареному коню в зубы не смотрят».

«Пожалуй, прав-то Роднев: нет пока что дружбы между колхозами».

7

Паникратов приехал в райком по вызову Роднева.

— Входи, входи! — приветствовал Роднев, вставая из-за стола. — Что-то не слышно тебя было, притаился, ни одного звонка. Рассказывай, как дела?

Паникратов сел и с неискренним равнодушием ответил:

— Плохо.

Он был готов на все: станут на бюро крыть — их право, попросят с работы — тем лучше, уедет.

— Так. Дальше.

— Дальше некуда. Плохо.

— А точнее?

Ни лгать, ни краснеть Паникратов не умел. Он поднял взгляд и глухо, с расстановкой начал:

— Давай говорить начистоту. Обратиться к тебе я не мог. Сердце не лежало. Нам вместе работать нельзя. Оставить в покое ты меня, знаю, не оставишь. Значит, мне надо опять уезжать.

Если Паникратов не умел краснеть, то у Роднева багровые пятна проступили на лице. Удивил и обидел его даже не разговор Паникратова, а взгляд — дикое недружелюбие, не прячась, не таясь, глядело на него из-под паникратовских бровей.

Роднев вскочил, с силой ударил небольшим сухим кулаком по столу. Упал стаканчик, раскатились по зеленому сукну красные, синие, желтые карандаши. Паникратов удивленно поднял брови — он впервые видел таким Роднева: с пылающими пятнами по всему лицу, взбешенного.

— Бежать! Нет, ты будешь работать! Что это за личные счеты, ком-му-нист Паникратов!

Он выдернул листок из папки, ткнул Паникратову:

— Читай!

Это было решение бюро райкома партии, где говорилось, что на председателя сельсовета Паникратова возлагается ответственность за организацию общественного труда на строительстве былинской гэс.

— Придется отменить решение, — пряча от Роднева глаза, но с прежним упрямством произнес Паникратов, кладя на стол листок. — Не справлюсь.

— Отменить решение? Если б не твоя спесь… «Не справлюсь!» Скажите на милость. А мы заставим справиться! Заставим! И спросим! Жестоко спросим! Жалости не жди!

Роднев стоял перед Паникратовым, остроплечий, худенький, всклокоченный, злой, и Паникратов, которого последнее время чуть не каждое слово Роднева раздражало, на этот раз удивлялся, почему не чувствует ни обиды, ни раздражения.

И когда Роднев сухо сказал: «Все! Можешь идти, товарищ Паникратов…» — Паникратов встал и покорно вышел, все еще удивляясь, почему не чувствует он обиды.

От Роднева Паникратов направится в райисполком, к предрику Мургину, с которым проработал бок о бок много лет.

Теперь Мургин более чем когда-либо дружески относился к Паникратову. Он чувствовал себя как бы виновным перед ним: работали вместе, виноваты, считай, одинаково, — он, Мургин, остался, Паникратова отстранили.

— Слышал решение-то бюро? — спросил Мургин, когда они уселись друг против друга.

— Слышал, — нехотя ответил Паникратов.

— Трудно тебе, брат, придется.

— Уж не жалеть ли меня ты надумал?

— Пожалеешь. Былина — не Важенка. На Важенке вокруг колхоза Чапаева целая семья колхозов образовалась. Это — маячок. По нему курс держат. А на Былине у тебя такого маяка нет.

— Ладно, Павел, — оборвал Мургина Паникратов, — жалеть меня нечего. Я как-нибудь и без жалости обойдусь.

Только сейчас, слушая Мургина, понял Паникратов, почему он не обиделся на Роднева. Роднев сказал: «Жалости не жди». Значит, если б посторонним считал, не сказал бы так. Не посторонний секретарю райкома Паникратов. Немного, и на этом ему спасибо.

8

Всего неделю назад на реке Былине стояла старая мельница. Ветхий домишко помолки утопал в серебристо-зеленой пене ивняка, торчала только крыша в бархатных заплатах мха, поросшая травой и молодыми побегами кустарника.

Через древнюю, почерневшую плотину, залатанную кусками свежего золотистого теса, били, сверкая, как лезвия отточенных кос, струйки воды. Выше плотины — тихая заводь, на черной воде — зеленые плоты кувшиночных листьев, украшенных неяркими желтыми цветами. Шум падающей воды, кусты, купающие листву в реке, в темном плюще мха древняя крыша — старый мир заброшенных мельниц и омутов, мир вечного покоя, — то было всего неделю назад…

Сейчас нет ни мельницы, ни плотины. Вместо них на берегу лежит куча гнилых, изопревших в воде бревен и досок. В спущенной мелкой воде виднеются перепутанные длинными стеблями листья кувшинок — не прежнее гордое украшение реки, а жалкий, ненужный ей хлам. Пышные кусты в одном месте сломаны, измяты, втоптаны в землю проехавшим здесь трактором. Этот трактор оставил после себя на берегу невысокий штабель толстых, недавно обделанных бревен, щедро истекающих прозрачной, как капли росы, смолой.

Вместо дряхлой мельницы люди решили поставить здесь электростанцию.

Вчера они разобрали по бревнышку домик помолки, разрушили плотину, помяли кусты, скоро искромсают весь берег, засыплют его холмами рыжего песка, примутся перегораживать реку новой плотиной, широкой, прочной, увязанной рядами просмоленных бревен. Они поставят на место старенькой, приглядевшейся помолки непривычно новое, с высокими окнами здание. От него во все стороны ряды свежеобтесанных столбов понесут к колхозам басовитой струной гудящие по ветру провода.

Сделают это люди, а природа, робко притихшая на время, очнется и неторопливо примется за свое: взмутненную людьми воду снова сделает прозрачной, измятые, изрытые, истоптанные берега опять покроет кружевом кустов, а выше новой плотины более широкую, чем прежнюю, заводь по своему вкусу украсит цветами и листьями кувшинок.

И те люди, что так бесцеремонно разрушили старые, заботливые украшения природы, вновь признают это место красивым, привыкнут к его новой, не похожей на прежнюю, красоте. И исчезнет из памяти людей зеленый мирок старой мельницы, что ошибочно мог вызвать впечатление вечного покоя.

Сколько таких вот лесных речек с водой, пахнущей болотом, перегорожено плотинами! В области есть целые районы, где в каждой избе над семейным столом, вытертым локтями многих поколений, горит электрическая лампочка.

Река Былина, лесная, глухая, заросшая дикой малиной и смородиной! Приспело и твое время сменить латаное-перелатанное колесо помолки на турбину гидростанции. Никто уже нынче не удивится твоей новой судьбе. Даже древняя бабка Марфида из Касьянова-Осичья, прожившая три четверти жизни при лучине, и та, когда вспыхнет свет, перекрестится и скажет: