Имант вернулся в Ригу загорелый, как цыган, повзрослевший духовно и физически.
Зельма Курмит ласково расспрашивала, как он провел время: она уже успела привязаться к юноше и радовалась его возвращению.
Дней через пять Имант получил письмо от Эльмара Ауныня, который приглашал его на следующее воскресенье в гости. «В городе состоятся легкоатлетические соревнования. Я тоже участвую в них — толкание ядра и прыжки в длину с разбега. Валдис и Занда Сунынь очень зовут тебя. Ты ведь не знаешь: Занда была в Москве и участвовала во Всесоюзном параде физкультурников. Теперь она, кроме как о Москве, ни о чем не говорит. Когда приедешь, услышишь много интересного…»
Имант собрался было поехать, но его задержали два важных события, следовавшие одно за другим в течение нескольких дней.
Как-то вечером к Ансису Курмиту зашел давний его знакомый, Аугуст Диминь, немолодой, очень болезненного вида мужчина, недавно вернувшийся из германского фашистского концлагеря.
Аугуст Диминь до войны жил на улице Пярну в том же доме, что и Селисы, и теперь пришел рассказать об одном событии, свидетелем которого ему пришлось быть.
— Своими глазами видел, что полицию привел дворник Свикул, — рассказывал Диминь. — В ту ночь больше ни одну квартиру не обыскивали, только эту девушку увели. Интересно, что дворник никому не рассказывал об этом случае. Через несколько месяцев, когда арестовали Анну Селис, он перетащил из ее квартиры всю мебель и вещи. И опять поздно вечером. Я тогда об этом не успел рассказать товарищам, меня самого вскоре арестовали и отправили в Саласпилский лагерь. Если у Свикула сделать сейчас обыск, там, наверно, что-нибудь нашли бы.
Курмит позвал Иманта.
— Ты ведь был у вашего дворника Свикула? Не заметил там что-нибудь из своих вещей?
— Ничего. Он мне сказал, что все вещи увезли немцы… И потом, мы все время сидели в кухне, в комнату он меня не повел.
— В комнату и нельзя было вести, — заметил Диминь. — Там ты много чего увидел бы.
Когда Имант узнал о наблюдениях Диминя, он не мог спокойно усидеть на месте.
— Мерзавец… Я этого предателя своими руками убью! Товарищ Курмит, пойдемте сейчас туда. Мы этого подлеца сегодня же…
— Спокойнее, Имант, — строго сказал Курмит. — Никуда он не денется. Все будет сделано законным порядком. Это ведь дело государства, а не наше с тобой только. Сегодня ты никуда не уходи, — можешь понадобиться.
Курмит с Диминем ушли, а Имант ходил взад-назад, из комнаты в комнату, не в силах унять своей ярости.
«Советской власти он сочувствовал… Не мог понять, почему Ингрида не постучалась к нему… Подожди, скоро постучат…»
Под вечер вернулся Курмит и сказал Иманту, что все в порядке.
— Сегодня ночью ты будешь нужен.
Ночью к дворнику Свикулу пришли несколько человек и произвели обыск. С ними были Диминь и Имант.
— Можете вы опознать что-нибудь из своих вещей? — спросил у Иманта сотрудник НКВД.
Имант внимательно осмотрел мебель, вещи. Из имущества Селисов здесь был только комод, все остальное Свикул продал или спрятал у знакомых.
— Посмотрим в платяном шкафу. Может быть, там что-нибудь найдется?
Дворник подбежал к шкафу, загородил своим телом дверцу.
— Шкаф пустой… только так здесь стоит… — торопливо говорил он. — Мы им и не пользуемся, ключ куда-то девался…
— Ничего, мы откроем…
Шкаф открыли. За висевшей в нем одеждой в самом углу, скорчившись в три погибели, сидел бледный от ужаса молодой мужчина, один из тех, кто часто появлялся у Свикула после посещения Эдит.
Его обыскали. Оружия при нем не было. Ознакомившись с его документами, сотрудник НКВД с довольной улыбкой сказал:
— Мы вас давно ждем. Где вы так долго пропадали?
В шкафу Имант увидел купленное матерью перед войной пальто. Из вещей больше ничего не нашли, но не в них было дело: важно было то, что предатель, выдавший Ингриду, нашелся, что восторжествовала справедливость. Свикул вначале все отрицал, но доказательства были слишком неоспоримы, а тут еще спрятанный в шкафу, давно разыскиваемый бандит…
Это было первое событие, удержавшее Иманта от поездки к друзьям. Второе событие было еще важнее, и притом самого радостного свойства.
Однажды утром с прибывшего в Ригу поезда дальнего следования сошла седая, сильно исхудавшая женщина. Вид ее казался настолько необычным, что, когда она шла через центр города, многие прохожие останавливались и сочувственно глядели ей вслед. На обветшавшей кацавейке был нашит черный крест, видневшийся из-под замызганного в долгих странствиях, перекинутого через плечо мешка.
Тихим, усталым шагом брела она по городу. На лице ее запечатлелись следы долгих страданий, но взгляд был успокоенный, светлый. Иногда она останавливалась и приглядывалась к домам, наблюдала за уличным движением; заметив, что на нее смотрят, снова медленно продолжала свой путь. Двое-трое любопытных подростков, проводивших ее за несколько кварталов, видели, как она вошла в один из домов по улице Пярну. Минут через десять женщина вышла и, перейдя Воздушный мост, направилась к Чиекуркалну. Миновав несколько улиц, она добралась до старого двухэтажного дома. У ворот немного отдохнула, отерла ладонью с лица пот и пыль, потом вошла во двор.
Так Анна Селис вернулась на родину. Незнакомая пожилая женщина отворила ей дверь.
— Доброе утро.
— Доброе утро, — ответила Зельма Курмит и, подойдя к кухонному шкафу, достала оттуда ломтик хлеба. Не говоря ни слова, она протянула его вошедшей.
Горькая улыбка появилась на лице Анны.
— Спасибо, добрая хозяюшка… Не за этим я пришла. У вас живет мой сын… Имант Селис?..
Зельма тихо ахнула, глаза у нее наполнились слезами. Она подхватила Анну под руки и, как ребенка, подвела к стулу. Усадила, сняла с плеч мешок.
— Товарищ Селис, — шептала она, гладя руки Анны. — Вернулись, наконец-то вы дома… Имант… я его сейчас позову, он в своей комнате занимается. Может, вы сначала закусите? У меня в духовке каша стоит, — вам можно есть кашу?
— Не беспокойтесь… спасибо вам большое… Мне бы скорее повидать Иманта, остальное потом.
Зельма отворила дверь в комнату и крикнула:
— Выйди на минутку, Имант. Тебя хотят видеть.
Через минуту в кухню вошел стройный, широкоплечий юноша в полосатой тельняшке, с густыми волнистыми волосами, с темным пушком на верхней губе. Его голубые глаза вопросительно и серьезно глядели на гостью.
— Что такое? — спросил он, и Анна не узнала этого голоса, таким он стал звучным, мужественным.
Наконец, он узнал. Не сказав ни слова, большими шагами подошел к матери, обнял ее, прижался щекой к седой голове и закрыл глаза.
Несколько дней Анна прожила у Курмитов. Всегда обо всех заботившаяся, Зельма дала ей кое-что из своего белья и платье. По вечерам, когда возвращался с работы Ансис Курмит, вся семья сходилась в комнате Иманта и Юрки и слушала рассказы Анны про фашистскую каторгу.
То была страшная повесть о голоде, побоях, о непосильном труде и постоянной угрозе смерти, о переполненных бараках и зимних холодах, от которых негде было укрыться ни днем, ни ночью; о переходах из лагеря в лагерь, все дальше на запад. Уставших расстреливали и оставляли на краю дороги. Все ближе и ближе подходила Советская Армия, а по дорогам Германии гнали на запад толпы предназначенных для уничтожения людей, которые вечером не знали, суждено ли им увидеть утром солнце.
Смертельно измученных, больных, освободила их Советская Армия. Месяц лечения в больнице, отдых — и только после этого Анна смогла вернуться на родину.
Раньше времени побелели ее волосы; перенесенные страдания подорвали здоровье, но не могли сломить ее стойкого духа. С гордостью смотрела Анна на своего взрослого сына. Больная и утомленная, она была готова заботиться о нем, поддерживать его в трудную минуту. Вокруг шумел ветер новой жизни, и она уже торопилась работать, занять свое место в строю.
Но этого ей пока не разрешали друзья.
Часто, оставшись вдвоем, мать и сын вели долгие разговоры: мечты о будущем переплетались в них с воспоминаниями о прошедшем, о безвременно погибших Арии и Ингриде.
— Имант, сынок, — говорила Анна. — Ты этого никогда не забудешь! Ведь не забудешь?
— Никогда, мама, — тихо отзывался Имант. — Не забудем и не простим. Я и сам… Я и сам давно про себя решил: жить буду для того, чтобы уничтожать все подлое на свете. Беспощадно бороться, мама!
— Это, сынок, будет трудная борьба. — Анна невольно улыбнулась его полным страсти словам. — Хорошо, что об этом мечтаешь. Помнишь, что «Дядя» говорил — и тебе и мне? Ненавидеть зло, темноту, дикость, бороться с ними всю жизнь… Это и есть самая настоящая любовь к людям.