Нюра же писала о сближении с Ходасевичем своей подруге, сестре Валерия и Александра Брюсовых Надежде, следующее:
«Дорогая Надя!
Спасибо тебе, родная, за письмо: было страшно немножко. Теперь уже лучше, есть еще страх, но уже за другое — за Гареныша.
Не умею я писать писем, а тебе особенно — ведь ты строгая. Но все-таки попытаюсь рассказать, как было. Помнишь, еще весной между мной и Сашей были недоразумения? Потом, за границей, я вдруг почувствовала себя большой. Большой и приехала в Москву. А Саша все продолжал быть маленьким. Да еще ему дали новую игрушку — военную службу. <…> А я осталась одна. Правда, было утешение — моя дружба с Владей. Помнишь, весной я не знала, куда пойти с моим горем, к тебе или к Владе? Мы давно были очень дружны. День ото дня Саша все дальше уходил от меня, а дружба с Владей — крепла. А вот как пришла и когда пришла любовь — не знаю. Знаю, что люблю Владю очень как человека, и он меня тоже. Нет у него понятия о женщине как о чем-то низком и благодаря этому все гораздо проще и понятней. Наша старая дружба позволила нам узнать друг друга без прикрас, которыми всегда прикрываются влюбленные. <…>
Еще новость: научилась любить небо. Это большое счастье. <…>»
Женщины семейства Брюсовых реагировали на произошедшее так: жена Валерия Брюсова, Иоанна Матвеевна, писала все той же Наде: «Мне жаль Нюру, она сама кукла, и ум у нее игрушечный. Я не стану узнавать, почему они разошлись, мне это ни на что не нужно. Сама Нюра мотивирует влюбленностью. <…> Я Нюру не считаю такой идеалисткой!»
Надежда Яковлевна отвечает: «…И что-то не умею я поверить, что Нюра счастлива. У Владислава есть наклонности жалеть обиженных, — почему-то мне так кажется. <…>
Ты их видела, — ты так не думаешь? Ты думаешь, как ты и написала, что у них „настоящее“? <…>»
Ходасевич вырос, по его собственным словам, «в гинекее», в женской части семьи, посреди неусыпных забот матери, няни, сестры и бабушки. Видимо, он бессознательно искал в женщинах материнское начало. Анна Чулкова, скорее всего, была наделена этим материнским началом сполна. В ее глядящих прямо и смело, чуть навыкате глазах, в выражении открытого лица — на фотографии 1907 года — можно прочесть готовность всегда прийти на помощь, опекать, заботиться… Судя по письму, она наивна (загадочные слова о любви к небу и пр.), ее душевный склад не очень сложен, но она добра, и этим сказано все, недаром именно об этом и пишет Ходасевич Нине Петровской. Живя в литературной среде, Нюра тоже заражена страстью к стихотворству и даже иногда печатает свои стихи под псевдонимом Софья Бекетова…
В 1911 году они поселились вместе сначала в меблированных комнатах «Балчуг», где обитал Ходасевич один, а потом сняли квартиру по адресу: Знаменка, 15 (кв. 19), в самом центре города, недалеко от Кремля, и зажили уже втроем, с Гариком, а в 1913-м обвенчались. Гарику было семь лет. Они зажили дружно, своим «счастливым домиком», несмотря на все трудности быта — настоящие-то, как мы знаем, были еще впереди. Собственно, это название нового сборника стихов Ходасевича — «Счастливый домик», — вышедшего через шесть лет после первого, восходило к Пушкину, которым он уже тогда начал всерьез заниматься, было взято из раннего пушкинского стихотворения «Домовому»: «И от недружеского взора / Счастливый домик сохрани!»
Но и сама их тогдашняя тихая и спокойная жизнь тоже укладывалась в эти слова. По контрасту со всем предыдущим такая жизнь, без бурь и неожиданностей, по-настоящему семейная, была тогда по нраву Ходасевичу. Все, конечно, было не так безоблачно, как кажется на первый взгляд:
Нюра была, в духе времени, женщиной довольно любвеобильной, и Владислав дал ей полную в этом смысле свободу («Устраивайся как хочешь»), что известно из неопубликованной части ее воспоминаний (о чем сообщил мне Н. А. Богомолов). Временами Ходасевич, что видно по письмам, раздражался от появления ее «юриков и пупсиков». Но жили они в те годы все равно дружно.
На вторую книгу стихов Ходасевича появилось множество небольших рецензий в газетах и журналах. Все они были весьма доброжелательны, в том числе рецензия Бориса Садовского в «Северных записках» («…он пьет из небольшого, но собственного стакана») и Николая Гумилева в «Аполлоне» («Европеец по любви к деталям красоты, он все-таки славянин по какой-то особенной равнодушной усталости и меланхолическому скептицизму»). Одна из рецензий, без подписи, в приложении к «Ниве», создает забавный образ: «В „Счастливом домике“ посетитель должен чувствовать себя хорошо и уютно. Он невелик, но тепел и старомоден. Мебель старая, но хорошей работы, выдержанная, не какая-нибудь рыночная дрянь. Под окном щебечет канарейка, на стене часы. Конечно, с меланхолической кукушкой; на полке книги, книги-друзья, которым нечего бояться капризов публики. Сам хозяин в старомодном, но хорошо сшитом платье. У него важные, медлительные манеры».
Навряд ли в съемной квартире Ходасевича (хотя все сказанное в рецензии, конечно, не относится буквально к жизни автора, но все-таки…) стояла «выдержанная» мебель, была канарейка и часы с кукушкой, а сам он вряд ли был одет в ту пору в «хорошо сшитое платье», но в «счастливом домике», несомненно, было тепло и уютно. Возникали, как обычно в дружных семьях, свои ритуалы, прозвища, стишки.
Ходасевич, всегда склонный к шутке и иронии, зачастую горькой, но иногда и веселой, сочинял смешные стихи про мышей, водившихся в доме. Толчком к «мышиным» сюжетам послужила песенка, которую Нюра пела Гарику.
«Однажды, играя со своим сыном, я напевала детскую песенку, в которой были слова: „Пляшут мышки впятером за стеною весело“. Почему-то эта строчка понравилась В. Ф. и с тех пор он как-то очеловечил этих мышат. Часто заставлял меня повторять эту строчку, дав обе мои руки невидимым мышам — как будто мы составляли хоровод. Я называлась „мышь бараночник“ — я любила очень баранки. В день нашей официальной свадьбы мы из свадебного пирога отрезали кусок пирога и положили за буфет, желая угостить мышат — они съели. Впоследствии в 1914 году, когда я заболела крупозным воспалением легких и была близка к смерти, В. Ф. после кризиса преподнес мне шуточные стихи, которые, конечно, не вошли ни в один сборник его стихов…»
Так возникло стихотворение, написанное гекзаметром к выздоровлению Нюры и благодаря торжественности размера приобретшее еще более шутливый оттенок.
Бедный Бараночник болен: хвостик бывало проворныйСкромно поджав под себя и зубки оскаливши дышит.Чтобы его приободрить и выразить другу вниманье,Мы раздобыли баранку. Но что же? Едва шевельнувшись,Лапкой его отстранил — снова забылся дремотой…Боже мой! Если уж даже баранка мышино сердцеБольше не радует, — значит, все наши заботы бессильны,Значит, лишь Ты, Вседержитель, его исцелишь и на радостьВ мирный наш круг возвратишь. <…>
Одна из мышей — стихотворных героев — была прозвана Сырником и превратилась в некий символ простой, тихой и скрытой от чужих глаз жизни.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});