— А батя тоже? — помолчав, спрашивает он.
— Батя твой был воин! — отвечает она, бережно перебирая сыновьи волосы и выискивая насекомых, привезенных им из похода со всем прочим добром. — Воину без того нельзя!
— Мальчонку… Отрока малого! — шепчет сын.
— И то бывает, — строго говорит мать. — Молись перед сном пуще! Да панихиду закажи в церкви. Крещеный был отрок-то?
— Имени и того не ведаю! — возражает сын. — А крест навроде был на ем. Не разглядывал, не до того было.
— Схоронил?
— И того не содеял! Нас на коней — да в путь. Мало и постояли в деревенке той!
Она гладит его по волосам, думает. Отвечает, вздохнув:
— Казнись, сын! Христос заповедал человеку добро, а не зло творити! — И сама, пожалев, переводит на другое: — Дак, баешь, Василий Услюмов был у изографа в холопах?
— Ну! — отвечает Иван.
— Лутоне, как поедешь, скажи! Обрадует и тому, что был жив. Может, и ныне не убили, а в полон увели?
Робкая, но все же надежда теплится в ее голосе. Теперь все, что было связано с покойным Никитой, дорого ей несказанно, и Услюмовы дети не чужие, свои, почитай… Дочерь надо замуж отдать, сына женить, внуков вырастить, тогда только и помирать можно!
— Трудно тебе, после того, на холопа нашего смотреть? — прошает государыня-мать, угадавши мучения сына. — Давай продадим!
— Что ты, мамо! — путается он. — Да без холопа в доме маета одна, да и не думаю я того, блазнь одна, мара! Прости, мама, что растревожил тебя!
Темнеет. Ярче горит лампада. Они сидят вдвоем, сумерничают, не зажигая огня. Может, и вся награда матери за вечный подвиг ее, за вечный материнский труд — вот так, изредка, молча, посидеть рядом с сыном, а затем вновь и вновь провожать на росстанях, видя, как с каждым разом все дальше и дальше уходит он от тебя.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Только к зиме измученный нижегородский полон добрел до главного татарского юрта в излучине Дона. Брели раздетые, разутые, голодные, брели и гибли в пути. Отчаянные головы кидались под сабли. Счастливчики, вырываясь из смертных рядов, хоронились в чащобах по берегам степных речушек, питаясь кореньями съедобных трав и падалью, пробирались назад, в Русь, и, в свой черед, гибли в пути… А то прибивались к разбойным ватагам бродников и тогда, вскоре, начинали с дубинами выходить на торговые пути, без милости резать и грабить проезжих гостей торговых, убивать пасущийся скот, зорить, не разбираючи, редкие поселения татар-землепашцев и русичей, одичав до того, что и человечиной не брезговали уже в черные для себя дни, пили, приучая себя к жестокости, кровь, по страшной примете разбойничьей обязательно убивали, выходя на дело, первого встречного, будь то хоть купец, хоть странник убогий или даже старуха странница, бредущая к киевским святыням ради взятого на себя духовного обета… Тогда-то и сложилась мрачная шутка ватажная, когда, зарезав старуху, разбойник жалится атаману: „Зри убил! Все-то и было у старой две полушки!“ „Дурак! — отвечает атаман. — Двести душ зарежешь, вот те и рупь!“
Про то и песня сложена:Как со вечера разбойник,Он коня свово поил,Со полуночи разбойник,Он овсом его кормил.А поутру он, разбойник,Он оседлывал коня,Молодой своей хозяюшке наказывал:„Ты не спи-ка, не дремли,Под окошечком сиди!“Я сидела и глядела Вдоль по улице в конец:Вот не идет ли мой миленькой,Не воротится ль назад?Гляжу: миленькой идет,Девяти коней ведет,На девятом, на вороном,Сам разбойничек сидит.Подъезжает ко двору,Трижды тростью в ворота:„Отворяй, жена, ворота,Пускай молодца во двор!Еще вот тебе подарок,Не развяртывай, стирай!“Не стерпела, развернула —Не устояла на ногах,Увидала рубашечку знакомую.„Уж ты вор ли, вор-губитель,Зачем брата зарезал,Ты зачем брата зарезал,Свово шурина сгубил?“„Я за то его зарезал,Перва встреча встретилась.Я на первой да на встрече Отцу с матерью не спущу,С плеч головушку снесу!Я рукой ему махал,Головой ему качал:Не попадайся, брат и шурин,Ты на первом на пути…“
Пойманным набивали колодки на шею. На привалах эти несчастные не знали, как лечь, как приклонить голову, маялись, шли, спотыкаясь, в полубреду, с налитыми кровью глазами… Падали наконец, и только тут, умирающих, освобождали их от страшного хомута, понадобившегося иному беглецу.
Васька знал все это заранее. Знал и про степь, и про бескормицу и потому не пытался бежать. На ночлегах, похлебав жидкого варева, молча валился в траву, засыпал, берег силы. Не просто пешему, и так-то сказать, даже и по своей, охочей надобности добраться до Кафы! Баб с детями иных хотя везли на телегах: мало толку погубить в степи нажитое добро. За трупы не заплатят кафинским серебром, и обожравшийся падалью ворон не прокаркает своего „спасиба“ татарину…
Васька брел, обмотав ноги тряпьем, брел без мысли, не отвечая на осторожные разговоры сотоварищей: „Вот бы бежать, ты-то знашь степь, не впервой, гляди, и татарский ясак понимать?“ Понимал. Слово-два кидал татарину, когда над головой угрожающе вздымалась ременная плеть. Помогало, отходили, ворча, когда и добрели, уведавши, что полонянник понимает ихнюю молвь, а что толку?
Дул холодный ветер. Сухо шелестела трава. Забыли, что значит мыться, спать на соломенном ложе, а не на земле, все обовшивели. От женок, бредущих рядом, остро пахло не по-хорошему. Што скот! Скот и был: райя, товар, нелюди…
Когда достигли наконец Большого Юрта, уже первые белые мухи кружили в воздухе. Полон выстроили на истоптанной скотом, густо покрытой навозом площади. Генуэзские фряги расхаживали по рядам, открывали рты: целы ли зубы? Тискали груди у женок, прикидывали, сколько дать за товар, сбивали цены. Хозяева горячились, в свою очередь щупали мускулы, кричали, что товар хорош: подкормить, дак холоп будет добрый!
Уставшие, безразличные ко всему, полонянники усаживались на землю, под плетью, не вставая, покорно клонили головы, было уже все равно! Гребцом ли возьмут на галеру, еще ли куда — все едино…
Вот богатый фрязин волочит купленного отрока, а тот, оборачиваясь, кричит: „Мамо! Мамо!“ — и мать бьется в руках у татарина, рвется за сыном. И чего кричит, глупая! Все одно уведут! Иного родишь, коли купит тебя в жены какой татарин… Вот двое гостей торговых щупают, вертят перед собою высокую девку в лохмотьях некогда богатого сарафана, со строгим, иконописной красоты, измученным лицом. Верно, боярышня какая ал и богатого мужика дочь. Обсуждают, качая головами, стати рабыни, цокают, спорят, вновь и вновь бьют по рукам. На рынках Средиземноморья русский товар в великой цене, а русские рабыни считаются самыми красивыми среди всех прочих.
Мужики уже знают свою участь. Самое худо — гребцом на галеру али пасти стада, замерзая в степи. Лучше — к хозяину-купцу, а всего веселее, коли сделают тебя из рабов гулямом, воином. Тут уж не зевай, из таких выходили в большие люди, выкупались из рабства, сами становились беками, предводительствуя такою же, как и они сами, набранною со всех стран и земель разноязычной толпой. Поклонялись Магомету, забывая веру отцов, заводили гаремы, даже язык свой, на коем мать когда-то пела песни, баюкая в колыбели, вспоминали с неохотою, лишь для того, чтобы выругать нерадивого раба… Ну, таковая судьба — одному из тысяч! А тысячам — пасть в сражениях, замерзнуть в степи, умереть на цепи, у весла, в душном трюме генуэзской галеры. И уж редко кому — воротить когда-нито на родину свою, к пепелищу родимого дома, к могилам отцов, где вместо сожженных или изгнивших хором встретит его крапива в человечий рост да новые, выросшие без него поколенья, с удивленным любопытством будут озирать незнакомого, до черноты загорелого старика в ордынском наряде…
По площади проезжал на коне высокий боярин в русском платье, в красивой бороде, и Васька рванулся было к нему:
— Боярин, купи хоть ты!
Глаза московского полонянника и беглого московского тысяцкого Ивана Вельяминова встретились на миг, только на миг! Боярин покачал головой: не было лишнего серебра, да и как поглядит еще на него Мамай, начни он выкупать русский полон! Проехал мимо, еще раз оглянул на отчаянно потянувшегося ему вслед русича, закусил губу до крови… Ожег плетью коня, и тот, вздрогнув, перешел вскок, понес боярина наметом, прочь от скорбных рядов, от непереносного укора русских родимых глаз, от всей этой толпы мужиков и женок с дитями…
Мамай не послушает его и теперь, не послушает никогда! Все учнет деять по-своему, усиливая Дмитрия и отсекая от себя саму возможность поднять Русскую землю противу московского самодержца. А тогда — зачем он здесь, зачем?!