«На родословной Троцкого, – писал Лацис, – пытались нажиться политические спекулянты и их прихвостни, литературные импотенты, бубнившие, что, мол, “все зло от них пошло”. Но не выйдет это. Лишь один из наркомов первого поколения считался иудеем, и тот оказался потомком Пушкина!»
Представляю, каким ударом это может оказаться для многих, и пользуюсь случаем выразить свои соболезнования – как тем, кто гордился его еврейским происхождением, так и тем, кто его ненавидел за то же самое.
XXV
Разумеется, пушкинисты понимали, что знание, оказавшееся в их руках, было смертельно опасным. Для Сталина не было человека ненавистней Троцкого, а информация о том, что Троцкий – потомок Пушкина, была для него страшней реального заговора. Несомненно, они думали, что чрезвычайно осторожны, – и все-таки где-то, с кем-то проговаривались. Как всегда, нашелся кто-то среди самых близких друзей, кто, в ужасе от услышанного, сообщил куда следует. Видимо, в процессе подготовки к столетию со дня смерти Пушкина, которое предполагалось отмечать с чрезвычайным бумом, первым проговорился Гессен – и, став таким образом заметным источником опасности, был и убран первым. В 1937 году в центре Ленинграда, на пустынной площади его сбила машина ; до нашего времени дошло предание: «Машина за ним гонялась, как за мухой». Через двенадцать лет сталинская машина достала и соавтора Гессена – Модзалевского-младшего: он выпал из поезда Москва – Ленинград, разбился насмерть.
Следовало исключить любую возможность распространения этой информации – даже в виде протоколов допросов и чистосердечных признаний. Смерть неосторожных пушкинистов и впредь не должна была вызывать подозрения, несчастный случай оставлял их авторитет в силе, их книги продолжали издаваться. Картотека Модзалевского-старшего благополучно перекочевала в Пушкинский Дом и стала секретной . Карточка бедной Анжелики вместе со всей родословной ненавистного наркома была изъята (несколько лет назад картотеку открыли для научных работников; я позвонил в Петербург, в Пушкинский Дом, С.А.Фомичеву, и он по моей просьбе проверил – от карточки «прелесть польки» Анжелики не осталось и следа). В комиссию по празднованию пушкинского «юбилея» 1937 года срочно вводились чекисты и стукачи. Именно с этого момента пошла особо тщательная цензура на пушкинистику, над причинами которой Лацис многие годы ломал голову и последствия которой, как это ни невероятно, мы расхлебываем до сих пор.
Невольно приходит на ум вопрос: а что, собственно, сегодня дает нам знание того, что Троцкий был потомком Пушкина? Или что его потомком был Гершензон? Если говорить о каждом из них в отдельности – ничего особенного: каждый из них был по-своему талантливым человеком, но чего не бывает? Однако же привлечем дополнительную информацию.
Перед смертью Александр Лацис назвал мне имена еще трех потомков Пушкина по внебрачной линии от Екатерины Раевской-Орловой: одним из этих потомков был сам Лацис, другим – …Константин Симонов! Когда Симонов стал главным редактором «Литературной Газеты», он пригласил для разговора Лациса, за которым – зная о его происхождении, уме и образованности и о его особом интересе к попыткам расшифровки 10-й главы «Евгения Онегина» – наблюдал и раньше, и, получив подтверждение в необычном «дальнем родстве», предложил ему должность референта (помощника) главного редактора. Свою работу в «ЛГ» Лацис практически и начал с длительной командировки в Красноярск для изучения обнаруженной в архивах необычной верстки пушкинского стихотворения «Во глубине сибирских руд…».
И вот, когда рассматриваешь все эти четыре имени и происхождение всех этих четырех потомков Пушкина вкупе, обращает на себя внимание, во-первых, то, что все они появились на свет как следствие цепочки предков, являвшихся по преимуществу незаконнорожденными (то есть это были дети любви в нескольких поколениях), и, во-вторых, то, что все они имеют явные повышенные литературные способности. И хотя невероятный талант их гениального предка был в его потомках разбавлен, нетрудно предположить, что, помимо такой наследственной предрасположенности к творчеству в слове, второе является и следствием первого. Не уверен в оригинальности такого вывода, но в любом случае мне он кажется интересным.
– Ну, а кто же пятый? – спросит читатель.
Все перечисленные потомки Пушкина о своем «дальнем родстве» с Пушкиным знали и никогда это родство не афишировали: ни Троцкий, ни Гершензон, ни Симонов, ни Лацис этот факт огласке не предавали; мне Лацис рассказал об этом, зная, что он умирает, – за месяц до смерти. Он же мне назвал имя пятого потомка, довольно известного человека, проживающего в Лондоне. Этот человек факта своего пушкинского происхождения огласке тоже не предавал, а потому и я пока воздержусь озвучивать его имя. Но зато я с весьма высокой вероятностью могу предположить, кто на одном из последних аукционов Сотбис выкупил рукопись Пушкина, пожелав при этом остаться неизвестным: рано или поздно это станет достоянием гласности и еще одним подтверждением достоверности выводов Александра Лациса.
XXVI
Итак, в результате долгих поисков нашей пушкинистики так и не нашлось у Пушкина единой, верной и вечной любви . И не могло найтись, добавим мы после столь долгого и подробного анализа. Впрочем, новейших исследователей творчества и жизни Пушкина это не смущает: ведь все эти прошлые поиски, проводившиеся и после того, как часть задачи уже была решена Щеголевым, по существу отграничившим исследования «донжуанского списка», укрепляют их в мысли, что их возможности беспредельны и что они могут предлагать любые кандидатуры, лишь бы они имели какое бы то ни было отношение к Пушкину. Сформулированные в этой работе «начальные условия» ставят такому произволу предел, а итоги поисков, надеюсь, закрывают тему.
Так что же, неужели наши пушкинисты зря ломали копья в поединках во имя своей дамы сердца? И все их победы и поражения напрасны и не оставили после себя ничего, кроме обманчивой дымки вокруг пушкинских стихов? Ведь убеждая нас в том, что одни и те же стихи адресованы разным женщинам Пушкина, а затем опровергая один другого, они невольно должны были исчерпать возможности темы и доверие читателей – что и произошло. Поворот от поисков женщины к изобретению «заменителей», будь то страна или столица, говорит не столько о нашем времени, в которое изобретательность ценится выше таланта, сколько об исчерпанности темы – и это хорошо. Теперь мы можем спокойно остаться наедине со стихами Пушкина, которые и не требовали их регистрации по определенному адресу и создания мифологического флера. В них есть все, что нам нужно, а «прочее – литература». Мы прожили этап романтического постижения пушкинской любовной лирики, на смену иллюзиям пришло время реализма.
Но это не весь «сухой остаток» отчаянных поисков «утаенной любви». В этих поисках было совершено и немало открытий: были тщательно исследованы многие черновики Пушкина, и методологический вклад Щеголева в такого рода исследования был чрезвычайно важен. Были лучше изучены многие пушкинские произведения, особенно эпистолярное наследие, мы многое узнали о жизни Пушкина. Нельзя забывать, что, совершая действительные открытия – каковы бы они ни были, – мы стоим на плечах предшественников, и только поэтому нам многое виднее. Сделанное не пропадает бесследно и дает возможность тем, кто приходит за нами, сделать следующий шаг.
Глава 3 Поэма в мистическом роде
Здесь имя подписать я не хочу…
А.Пушкин
1. «Поэма в мистическом роде»
I
Вскоре после окончания Лицея, в ноябре 1817 года, Пушкин, по предложению братьев Тургеневых, пишет «Вольность» – ту самую «Оду на свободу», из-за которой он и попадет впоследствии в первую ссылку:
Хочу воспеть свободу миру,
На тронах поразить порок.
Однако в стремлении «поразить порок» Пушкин проявил такую ненависть персонально к Александру I, какой никак не следовало из предыдущей жизни поэта:
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты Богу на земле.
Между тем нет ни одного свидетельства о каком бы то ни было негативном отношении Пушкина к царю на всем протяжении жизни в Лицее, от торжественного приема с приветственной речью государя до выпуска с той же помпой. Не считать же причиной такого непримиримого отношения к царю забавный случай, приключившийся с юным Пушкиным, который, обознавшись в темноте, с пылом обнял пожилую фрейлину и пытался ее поцеловать. Александр I, узнав об этом, разгневался и даже собирался Пушкина исключить из Лицея, но за того вступились Н.М.Карамзин и В.А.Жуковский, император сменил гнев на милость и даже взялся быть адвокатом Пушкина перед обиженной фрейлиной, и юноша был прощен. Нет, невозможно было даже вообразить, что вся дальнейшая жизнь Пушкина пройдет в противостоянии с императорской властью такого накала; так что же к нему привело?