А вот тут, в центре Саргановых вод — нечто совершенно необычное, к чему Беллис так и не привыкла: источник силы этого квартала. Нечто громадное, возвышающееся над окружающими его судами, — самый большой корабль города, самый большой корабль из всех, виденных Беллис.
Почти девятьсот футов черного железа. Пять колоссальных труб и шесть мачт без парусов высотой более двухсот футов, а еще выше — причаленный к одной из них громадный поврежденный дирижабль. С каждого борта — по гигантскому колесу, напоминающему образец промышленной скульптуры. Палубы казались почти пустыми и не были изуродованы хаотичными сооружениями, которые обезображивали другие суда. Цитадель Любовников, напоминающая выброшенного на берег титана, «Гранд—Ост» вальяжно разлегся среди барочной пестроты Армады.
— Я передумала, — сказала вдруг Беллис — Мне больше не нужно на «Хромолит».
Она задала пилоту курс корма—корма—правый борт — все направления в городе отсчитывались от громады «Гранд—Оста». Пилот мягко повернул руль; Беллис поглядела на толпы внизу. Летчик лавировал между мачт и такелажа, исчертивших небо над Армадой, и вокруг дирижабля вихрился воздух. Беллис видела городских птиц, кружащихся над башнями, — чаек, голубей и попугаев. Они вместе с прочей летучей живностью гнездились на крышах и палубных надстройках.
Солнце уже зашло, и город мерцал огнями. Пролетая над освещенной мачтой так близко, что можно было достать ее рукой, Беллис испытала приступ тоски. Она уже видела конечный пункт своего путешествия: бульвар Сент—Карчери на пароходе «Сердце Гломара» — променад, вся уродливая роскошь которого состояла в тускловатых цветных уличных фонарях, узловатых, ржавого цвета деревьях и оштукатуренных фасадах. Когда гондола начала снижаться, Беллис уставилась на нечто еще более уродливое — темное сооружение за парком.
Четыре сотни футов воды, поблескивающей всевозможными нечистотами, а за ними — башня из сочлененных ферм. Она достигала высоты полета дирижаблей, а над ее вершиной трепетало пламя. Массивное бетонное тело на опорах — словно расщепленная на четыре части колонна, вырастающая из загрязненного моря. Темные краны двигались без всякой видимой цели.
Это было чудовищное, безобразное сооружение, внушавшее трепет и дурные предчувствия. Беллис откинулась к спинке сиденья снижающегося дирижабля, не сводя глаз с «Сорго» — недавно похищенной у Нью—Кробюзона буровой установки.
ГЛАВА 7
Весь следующий день лило как из ведра. Тяжелые серые капли падали, словно осколки кремня.
Уличные торговцы притихли — покупателей не было видно. Мостки Армады стали скользкими. Произошло несколько несчастных случаев — пьяные или нерасторопные срывались в воду.
Городские обезьяны невесело сидели под навесами и ссорились. Они были бичом Армады, диким племенем; они носились по плавучему городу, дрались, соперничали за отбросы и территорию, висели под мостами, взбирались на мачты. Они были не единственными дикими животными, обитавшими в городе, но из всех падальщиков — самыми успешными. Они сбились в кучу в промозглой сырости и вяло вылавливали друг у друга блох.
В сумеречном свете библиотеки вывешенные на стенах призывы к тишине потеряли всякий смысл — дождь лупил вовсю.
Сторожевые псы в квартале Шаддлер скорбно выли, как и обычно во время ливня, когда, по выражению струподелов, небеса начинали кровоточить. Вода устало колотила по бокам «Юрока» — флагмана квартала Сухая осень. Темная гниющая масса Заколдованного квартала была поражена грибком и выглядела мрачно. Жители соседнего квартала, называвшегося Ты—и–твой, указывали на очертания обветшалого и опустелого необитаемого квартала и предупреждали (впрочем, они делали это всегда), что где—то там, в глубине, обитает бледный упырь.
В первый час после захода в сумеречном Курганном доме на палубе «Териантропа» — в центре квартала Шаддлер — подходила к концу шумная встреча. Стражники—струподелы слышали, как расходятся делегации. Они вертели в руках оружие и терли ладонями корку на своих органических латах.
Среди них был и один человек — до шести футов ему не хватало пары дюймов. Он был атлетически сложен, одет в сероватую кожу, на боку у него висел прямой меч. Говорил и двигался он со спокойной грацией.
Он рассуждал со струподелами об оружии, потом попросил их показать ему приемы «морту крутт» — их боевого искусства. Он позволил им потрогать вязь проводов вокруг его правого предплечья, шедших затем поверх его доспехов к батарейке на поясе.
Человек сравнивал пинок под названием «упрямый гвоздь» из ножного единоборства и удар «садр» из «морту крутт». Он и его спарринг—партнер разводили руками, медленно показывая движения, когда над ними открылась дверь на лестницу. Стражники мигом замерли. Человек в сером неторопливо выпрямился и направился в угол.
К ним спускался человек, одержимый холодной яростью. Он был высок, молод на вид, сложен как танцор. Кожу цвета бледного пепла покрывали пятна, а волосы, казалось, принадлежали кому—то другому — темные, длинные, в мелких кудряшках, они непокорными прядями ниспадали ему на плечи, напоминая свалявшуюся шерсть. Грива человека сотрясалась на ходу.
Проходя мимо струподелов, он приветствовал их едва заметным надменным кивком — те отвечали более церемонно — и остановился перед человеком в сером. Они изучали друг друга с непроницаемым выражением на лице.
— Живец Доул, — сказал наконец новоприбывший голосом, близким к шепоту.
— Мертвец Бруколак, — последовал ответ. Утер Доул смотрел на широкое красивое лицо Бруколака.
— Похоже, твои наниматели, Утер, продолжают воплощать в жизнь свой идиотский план, — пробормотал Бруколак. — Я все никак не могу поверить, Утер, — добавил он, — что ты одобряешь это безумие.
Утер Доул не шелохнулся, продолжая сверлить его взглядом.
Бруколак распрямил спину и усмехнулся; эта усмешка могла выражать и презрение, и самоуверенность, и множество других чувств.
— Этого не будет, — сказал он. — Город не допустит. Город существует не для этого.
Он лениво приоткрыл рот, откуда высунулся длинный раздвоенный язык, пробуя на вкус воздух и запах пота Утера Доула.
Были кое—какие вещи, которых Флорин Сак категорически не понимал.
Он не понимал, как он выносит холод морской воды. Из—за неуклюжих щупальцев ему пришлось погружаться с обнаженной грудью, и при нервом соприкосновении с водой у него перехватило дыхание. Флорин даже решил было плюнуть, потом натерся густой мазью. Как бы там ни было, но он так быстро привык к холоду, что объяснить это было просто невозможно. Холод он по—прежнему ощущал, но ощущение это было каким—то отвлеченным. Холод не убивал его.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});