Дубину, позабывшего про всю свою идейно-рабскую сущность, удалось усмирить не столько словом, сколько делом: я повожу безумными очами в сторону подползающих клубов и корчу страшную рожу. Геркулес (попробую звать его ТОЛЬКО так) мигом бросает меня, точно грязную пару… ну хорошо, пусть будет носков — и вперяет взор в синеющую даль. Позу принимает. Гордую. Собирается умереть с честью. Не иначе, как от погружения вглубь себя его рыцарско-принцевая суть вернулась. Вовремя, однако. Аккурат к похоронам.
Нет уж, мальчик мой. Я не для того доламывала эту реальность, чтобы почить в бозе на ее останках. В мерзком тумане можно утонуть, но можно же и… проткнуть в нем дыру! Если, конечно, не побояться принести соответствующую жертву.
— Банза-а-а-а-ай! — ору я и спихиваю Дубину с камня.
Он летит до поверхности белесой пелены удивительно долго, словно падает в тучи с горного пика. Нет, с плоской вершины горы-тепуи. С Рораймы* (Гора с плоской вершиной в Венесуэле — прим. авт.), например. Красивое зрелище: я стою на краю плато на карачках, а мой друг-спаситель-телохранитель Геркулес удаляется от меня со скоростью астронавта, ударенного метеоритом и улетающего от станции «Мир». Навек. В космическую бездну. "Мы здесь, а ты туда, ты туда, а мы здесь".
Тело Геркулеса, накануне смерти презревшего имя Дубины, рушится в клубящуюся дымку. И пробивает в ней тоннель. Я тоже прыгаю в этот тоннель, судорожно бормоча:
— Ты тупой гад я тебе покажу как надоедать честной девушке как пугать ее до усрачки как мозгами манипулировать страшилки подсовывать да не страшно нифига ты ж не знаешь чего я боюсь потому что главная дубина тут ты а не этот несчастный малый как он там кстати а то вот так швырнешь его куда-нибудь куда не надо потом совесть замучает…
Мой рот проговаривает эту галиматью (вот как рождаются молитвы!), а глаза следят: подтвердится теория или не подтвердится?
Я лечу, словно Алиса у Кэрролла, на другую сторону мира — лечу и на лету превращаюсь. Во все подряд. Как будто пронизываю слои чужих, а может, своих собственных непрожитых судеб. Попутно становясь то мужчиной средних лет, то ребенком, то старушкой, то вообще зверем неотчетливой видовой принадлежности…
Мужчина пытался устроить свою жизнь с максимальным комфортом. То есть увильнуть от ответственности за то, что он — мужчина. Трусоватый и подловатый, но востребованный.
Почти все его мысли сводились к придумыванию отговорок: любовь — это одно, секс — это другое; секс с секретаршей не считается, потому как с секретаршами все крутят — нельзя же не реагировать на эти ноги, торчащие из-под юбки; секс анонимный не считается — разве можно относиться серьезно к перепихону с неопознанной особой, подцепленной на неопознанной вечеринке; секс с подругой жены не считается — всего-навсего гуманитарная акция в поддержку стареющей сексапилки, приунывшей от маячащего на горизонте критического дня, гм, возраста… Путаясь в собственном вранье, мужчина четко знал — очень скоро он останется один. Совсем один.
Ребенок был занят запоминанием на всю жизнь идиотских деталей окружающего мира — в основном фраз, сказанутых старшими.
В качестве старших выступали и прыщавые подростки во дворе, и пожилые дяди-тети лет этак от двадцати до восьмидесяти, и свой брат-обитатель песочницы, которому уже исполнилось полные пять лет… Фразы витали вокруг детского ума густым туманом глупостей и ввинчивались в мозг, словно болты — навечно. Смысла в них было не больше, чем в брачном цвиканье сверчка, а судьбоносность они обретали по мере врастания в детское сознание — судьбоносность непредсказуемую и неуправляемую.
Старушка понемногу освобождалась от нажитого за долгую жизнь опыта, пропуская "крайне ценные" и "жизненно важные" сведения, словно песок сквозь раздвинутые пальцы.
На ладони оставался всякий сентиментальный мусор и никому не нужные мелочи воспоминаний о каких-то платьях, надетых в ничем не примечательный день, о записках от давно забытых возлюбленных, о рецептах пирожков, которые никто больше не хочет есть, о счетах за газ-за свет, которые нипочем не получится оплатить… Потому что время старушки уходило так же, как песок ее опыта — сквозь пальцы, вон из поля зрения, быстро-быстро — не остановишь.
Зверь был занят тем, что наблюдал за миром — зорко и нервно.
Все вокруг было опасным и съедобным. И только соотношение этих качеств отличало один объект от другого. Причем даже неодушевленные предметы могли оказаться опасными, если начать их есть. Вот, например, бесполезные оболочки для лап. Если попытаться их съесть, Тот, Кто Их Носит, тебя выпорет. Еще сильно достается, когда метишь территорию — особенно в этом плане опасен Толстый Мягкий На Ножках. И потому вокруг совсем ничего нельзя съесть или пометить, не рискуя шкурой… Зверю было грустно. Он жил в неуютном, чуждом мире, где Великие Боги всегда против твоей самореализации.
Все это гудело, жужжало и выло, стараясь привлечь мое внимание. А я летела целеустремленно, точно Бэтмен, выставив вперед кулак, рассекающий тугие восходящие потоки и чувствуя, как ветер лупит по щекам и пытается оторвать уши.
А в конце полета меня ждала больничная койка.
Нет, я не была прикована к койке наручниками и не была обездвижена гипсом. Просто находилась в больнице. В качестве пациентки.
Это была очень красивая больница в красивом монастырском здании. Вместо окон леденцами сияли цветные витражи, пол-двора занимал грязно-зеленый пруд, укрытый ветвями роскошных, старых-престарых яблонь. Такие старые яблони дают абсолютно несъедобные плоды, поэтому ветки просто гнулись под грузом яблок. И никто к тем яблочкам руки не протянул. Даже я.
Я сидела на замшелых ступеньках, спускающихся прямо в пруд, а рядом, положив на колени намозоливший мои глазыньки гладиус* (Короткий (до 60 см) римский меч — прим. авт.), сидел Дубина. С виноватым видом сидел. Как будто мое пребывание здесь — его заслуга. В смысле, вина.
Сама я пялилась на воду и обдумывала свой недавний разговор с деловитым, пухленьким, отвратительно бодреньким врачом. Бодряк буквально минуту назад объяснил мне, что у меня рак позвоночника. Причем не в каких-то там наукообразных терминах, кончающихся на «-ома», а просто — рак позвоночника. И все. В связи с чем мне предстоит лежать тут до самой смерти, а он, врач, со своей стороны обязуется меня регулярно обходом обходить и анализами анализировать. Поэтому мне необходимо остаться здесь, где умирающему всегда окажут необходимую помощь, хотя страдальцам вроде меня уже никто ничем не поможет, если честно.
Дубина вдруг раздраженно отшвырнул меч и взял меня за руку. Обеими руками, бережно, словно прощаясь. И я поняла: да, он прощается.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});