Читать интересную книгу Человек напротив - Вячеслав Рыбаков

– Моя милая в гробу. Я пристроился – ебу. Нравится не нравится – спи, моя красавица…

Вербицкий внутренне сжался, ожидая взрыва, который опять разрушит едва обретенный хрупкий интернационал. Но Ляпа, видимо, исчерпал на последней вспышке остаток сил и отключился напрочь.

– Думаешь, поспать? – едва слышно пролепетал он, только последние слова, видимо, и разобрав. – Да, наверное… Только ты не уходи. И Валерке скажи… Посидите еще, я сейчас подремлю чуток, а потом опять… чтобы весело было…

Он с трудом поднял голову с Сашенькиного плеча – Сашенька тут же обернулся к Вербицкому и беспомощно заглянул ему в глаза. Вербицкий чуть покивал. Ляпа уже замер в обычной своей позе: рука на столе, в водочной луже, голова щекой на сгибе локтя, глаза закрыты.

– Вы простите, ребята… – округляя губы, как засыпающий ребенок, прошептал он едва разборчиво. – Я опять опьянел немножко… Я бы рад не пить… но все время боюсь – не так скажу, не так сделаю… обижу… а со страху молчать стану, так вообще ничего не скажу, будто и вовсе нету меня…

И на следующем вдохе уже всхрапнул. Некоторое время Вербицкий так и стоял, подпирая плечом косяк; и Сашенька, обессилено сгорбившись, так и сидел к нему спиной. Потом Вербицкий оттолкнулся плечом и медленно, с напряженной осторожностью выбирая, куда поставить ногу, чтобы не наступить ни на одну из разлетевшихся по полу кухни драгоценных вырезок и выписок, вернулся к своему стулу и сел. Взял свою рюмку, поболтал то, что там еще оставалось, принюхался. Его едва не вырвало на стол.

– Даже пить не хочется, – сказал он,

– Еще бы, – негромко, точно боясь разбудить Ляпу, проговорил Сашенька. – Имея перед глазами такой пример, все время подмывает объявить пьянству бой.

– Точно. И все-таки мы сначала еще треснем.

– Несомненно, – сказал Сашенька и с готовностью ухватил свою рюмку. В ней тоже еще было на донышке.

– Только маленько переждем.

– Переждем, – согласился Сашенька. Помолчали. Потом Вербицкий с надрывом проговорил в пространство:

– Ну почему мы все такие несчастные?

Сашенька поджал губы, а потом отрицательно покачал головой.

– За всех не говори, – мертво произнес он. Лицо у него было будто вот сейчас – в петлю. – Я себя несчастным не считаю.

И решительно допил то, что у него было в рюмке.

Передернулся.

– Больше не стану, – сказал он сипло. – Хватит на сегодня. Повеселились.

– Слушай, Саш, – сказал Вербицкий. – Не дает мне покоя "Труба" твоя… Ведь хороший чекист всех врагов победил, Крючков его обнадежил, мы так понимаем, что вот буквально через неделю после концовки настанет светлое будущее… И в то же время – "Труба". И ты так объяснил, что, дескать, всем нам труба и стране труба. Ты что, не понимаешь, что в свете этого разъяснения все плюсы в книжке меняются на минусы, и наоборот? Издевательство же получается над честным чекистом и его честным начальством!

Сашенькины губы медленно растеклись в улыбке.

– Ну вот, и ты понял, – сказал Сашенька. – И еще кто-нибудь поймет. А потом – еще…

Вербицкий некоторое время осмыслял.

– Саша, но это же такая фига в кармане…

– Лучше фига в кармане, чем клеймо на лбу, – ответил Сашенька. – И тем более дырка в затылке.

Помолчали.

– А про что "Труба-2"?

– О-о! Это будет штучка посильнее "Фауста" Гете… Я там с нахальной наивностью намекаю, что двадцать восьмого августа Горбачев умер в Форосе от инсульта и впрямь отнюдь не естественным образом. Мой бравый герой постарался. Лихо преодолев все препятствия. Там и цээрушники будут, и грушники будут – а он их всех а-адной лева-ай! Ведомый мудрыми указаниями будущего первого всенародно избранного президента Российского Советского Союза товарища Крючкова. И это было правильно, это было нужно людям! И те люди, которые это знают или, по крайней мере, догадываются, всячески выражают моему герою признательность. Впрямую ничего не говорится, естественно, но все же умные, читатель у нас такой искушенный, соображает. Да, вот так, ну что ж… зато спасли страну от иностранного капитала. Увидишь, они мне еще Госпремию дадут. За наглость. Ведь ни одна сволочь не признается, все прячутся за медицинское заключение. А я почти в открытую заявлю – угробили, и молодцы. Давно пора было. Им и деваться будет некуда, опубликуют и поблагодарят. А называется – "Труба". И кто-нибудь опять поймет…

– По краю ходишь, Сашка.

– Ой, да брось ты…

– Молодец, – Вербицкий помотал головой. – А я, грешным делом, думал – ты совсем исхалтурился.

Сашенька крутил в пальцах пустую рюмку, сосредоточенно заглядывая в ее нутро. Лоб его пошел складками.

– А я и в натуре исхалтурился.

– Ну вот, здрасьте!

– Хоть здрасьте, хоть прощавайте. Даже тысячетонная фига в кармане не делает писанину литературой. А литературой у меня и не пахнет.

– Неправда. Там иногда очень удачные фразы попадаются…

– Перестань!! – вдруг выкрикнул Сашенька, и голос его сорвался на визг.

Вербицкий осекся. Видимо, сам того не ведая, он задел гарпун, застрявший в какой-то невидимой, но почти смертельной ране. Он повел головой, втянул ее в плечи и пролепетал с интонациями Ляпишева:

– Не так скажу, не так сделаю… обижу…

Сашенькины губы снова немного растянулись. Улыбнулся. А прекрасные карие глаза были печальны, словно прозревали конец мира.

– Ах, Валерка, Валерка… – проговорил он. И вдруг потянулся за непочатой бутылкой. – Давай…

– Давай, – ответил Вербицкий.

Распечатали и выпили по полной. Сашенька потянулся к консервной банке – зажевать отраву остатками сардин, но Вербицкий остановил его руку.

– Давай-ка я это в холодильник уберу, – сказал он. – Мы не упадем, я надеюсь… А Ляпа проснется, похмелится, а даже и закусить нечем. У него ж, кроме этой банки, в дому, похоже, еды ни черта. Опять завинтится.

– Справедливо, – согласился Сашенька. – Ты настоящий друг. А я вот не сообразил. Только ведь, знаешь, он не вспомнит в холодильник посмотреть. Давай ему депешу напишем, печатными буквами.

– Точно!

На вырванном из блокнота листке Сашенька написал крупно: "Ляпа, мы все убрали в холодильник! Закусь тоже!" А потом они действительно все убрали в холодильник.

– Чует мое сердце, завинтится, – обеспокоенно сказал Сашенька. – Фуфырь почти не тронутый.

– А давай еще по полтинничку. Мы не упадем, а ему на сто грамм меньше останется.

– Как ты о друзьях заботишься…

– Аск! – Вербицкий картинно расправил плечи. – Я такой!

Сашенька тихонько засмеялся. И они приняли еще по полтинничку. В голове окончательно затуманилось, стул под задницей раскалился и куда-то поехал.

– А как ты? – спросил Сашенька, закуривая. Речь его стала несколько невнятной – тоже пробило, видать. – Ты-то пишешь что-нибудь?

– Нет, – ответил Вербицкий и, добыв из скомканной пачки предпоследнюю "пегаску", тоже закурил. Сигареты уж который год были отвратительные, хуже, казалось бы, некуда, и тем не менее они все-таки становились все хуже и хуже – но совсем бросить курить у Вербицкого так и не получалось пока. Ляпа всхрапнул – видимо, на слово "нет". – Так… статейки. Не могу, Саш. Тошнит. Все слова уже сказаны. И как об стену горох. Те, кто стреляет дружка в дружку, читать не станут. А кто станет читать – так они и так не стреляют.

Сашенька запретительно помахал сигареткой в воздухе. Косой, медленно пульсирующий зигзаг дыма серо засветился в лучах бьющего в кухонное окошко заходящего солнца.

– Тебе надо определиться наконец, – проговорил он. Потом вдруг улыбнулся, как бы извиняясь, и повторил в тон уже Вербицкому: – Не так скажу, не так сделаю… обижу…

– Обидь, – тоже улыбнулся Вербицкий.

– Крупным писателем ты уже не стал. Крепким ремесленником – еще не стал. Есть опасность, что так и не станешь. А надо стать, иначе – кранты. Другого пути уже нет, но хотя бы этот путь надо пройти до конца. Ты понимаешь это?

– Нет, – ответил Вербицкий с нетрезвой убежденностью и твердостью. – Не понимаю. И никогда не пойму.

– Все мечтаешь мир улучшить? Ну-ну… По краю ходишь, – вернул ему его фразу Сашенька.

Крупным писателем уже не стал, повторял Вербицкий про себя, нетвердо бредя от остановки автобуса к дому.

Было сумеречно и тепло, и безветренно; зрелая листва августовских деревьев таинственно и уютно мерцала в свете только что затеплившихся фонарей. В ближнем скверике, на лавочке, которую время от времени то опрокидывали, то сызнова ставили на раскоряченные ножки, по случаю погожего вечера веселилась молодежь – тупо постукивали стаканы, булькали напитки, бренчала расстроенная гитара, и несколько голосов с кретиническим весельем орали, не попадая ни в одну ноту: "Повсюду танки! Повсюду танки! Жена, стирай мои портянки!"

Не стал, не стал… Матрас, матрас… Бетпак-дала – не дала, не дала… Не далась мне высота. Крупным писателем уже не стал. Вербицкий немножко гордился собой – не надрался сегодня. Опьянел, да, разумеется, но ведь для того и пьем. А вот не надрался. Завтра будет вполне нормальный, полноценный день. Запись на радио, гранки перевода, обработка воспоминаний этого косноязыкого партайгеноссе… Все успею. Все сделаю. Любую халтуру. Чужую. Но сам халтурить не стану. Просто не сумею, это уже ясно. Не знаю, как вам, а мне ясно. Пробовал. И раз пробовал, и два, и три. Да не так уж это и сладко – халтурить. Не в смысле делать заведомую дрянь, отнюдь нет; в смысле шабашить. Зашибать. Калымить. Велик могучим русский языка! Вон, по Сашеньке видно – уж как он старался научиться быть крепким ремесленником еще каких-то лет пять-семь назад! Ну, научился. И затосковал – для души теперь чего-то хочется. Вот, начал фиги показывать. А я это просмотрел; не скажи он – не заметил бы. Но это тоже чушь. Тоже не выход. Это он, наверное, скорее в оправдание себе придумал; и строит теперь такое лицо, будто совершил подвиг. Сначала пишет текст, который с гарантией издадут и со свистом пролистают в сортирах и трамваях, а потом придумывает к нему подтекст. Чтобы в душе еще и гордиться собой. Впрочем, зачем я гадости измышляю… что я знаю? В конце концов, если человеку только кажется, будто он совершает подвиг, если он только думает, будто совершает подвиг – мужества ему требуется не меньше, чем для настоящего подвига. Но дали бы ему свободу писать, что хочется? А дали бы мне свободу писать, что я хочу – мне бы стало легче? Да нет же! Я ни о чем уже писать не хочу! Раньше-то в основном только про то и хотелось писать – что нельзя писать о том, о чем хочется писать. А если бы было можно… Стало бы не о чем? Вот ужас! Порочный круг. Но сейчас, хотя ни о чем нельзя, все равно стало не о чем. Атрофировалось от постоянных и многолетних а, Валерка? Перед самим собой, честно, положа руку на сердце! Не знаю, не знаю… не мне судить…