он упомянул известного хьюстонского адвоката, внесшего то ли сотню, то ли пятьсот долларов.
"А что можно сказать о нем?" — спросил я. Рой дернул меня за рукав посильнее. "Как это — что сказать? Вот именно, Буш, это я и имею в виду. Вы или не знаете, или вам все равно".
"Не знаю о чем?" — спросил я. Рой перестал тянуть мой рукав и взял меня за руку, поторапливая. "Пойдемте, Джордж, нам пора идти". "Знайте, — сказал человек, медленно разрывая карточку с лозунгом моей избирательной кампании и соря ее обрывками мне под ноги, — этот сукин сын — член Совета по внешним сношениям".
Этот эпизод открыл мне, что в сознании некоторых избирателей Совет по внешним сношениям был не чем иным, как всемирным инструментом международного заговора коммунистов и Уолл-стрита[32], и, что еще хуже, упомянутый хьюстонский юрист в свое время работал и на президента Эйзенхауэра — известного ставленника коммунистов с точки зрения некоторых членов "Общества Джона Бэрча".
Я живо представил себе эту разорванную на клочки карточку кампании, валяющуюся у моих ног, когда прочел, что Ралф Ярборо представляет меня "любимчиком Джона Бэрча". Ралф, должно быть, в полном отчаянии, подумал я, если, прибыв в мое родное графство, он говорит нечто подобное. Ведь в Хьюстоне хорошо знали, что бэрчисты включили меня в список политических противников.
Стратегия Ярборо была очевидной: он хотел связать свою кампанию с избирательной кампанией Линдона Джонсона и наклеить на меня ярлык "экстремиста". Среди избирателей Техаса Джонсон опережал Голдуотера по голосам примерно 2:1, ведя свою кампанию под одним лозунгом: если Барри изберут президентом, то он или взорвет мир, или сделает что-нибудь отчаянное, например втянет американские войска в сухопутную войну во Вьетнаме.
То, что я любимец Джона Бэрча, явилось для меня сюрпризом, но самый жестокий урок кампании состоял в открытии, что я не техасец (по крайней мере по определению моего противника. Как заявил Ярборо, я был "саквояжником" [33], прибывшим из Коннектику та). Даже Линдон Джонсон в ходе предвыборной поездки по штату поднял этот вопрос, хотя я рассчитывал, что, после того как я 16 лет жил, работал и воспитывал детей в Одессе, Мидленде и Хьюстоне, мои достоинства как техасца были довольно обоснованными.
Я мог бы справиться с этим выпадом, даже если бы он исходил от президента. (В конце-то концов я провел в Техасе с 1948 года больше времени, чем сам Джонсон). Но обвинение, с которым нельзя было ничего поделать, ибо оно было справедливо, относилось к моей партийной принадлежности. Несмотря на то что Эйзенхауэр в 50-е годы дважды победил в этом штате на выборах в президенты США — я занимался низовой избирательной работой в Мидленде в ходе обеих его кампаний, — Техас все еще оставался непоколебимо демократическим штатом. Когда в Техасе проводились какие-либо выборы, они практически проходили под лозунгом: "Имеется вакантная общественная должность. Республиканцы не требуются".
Правда, консервативный профессор Джон Тауэр выдвинул свою кандидатуру как республиканец и занял место Линдона Джонсона в сенате в 1961 году, после того как тот стал вице-президентом. Но Тауэр — исключение: он стал единственным республиканцем, который выиграл выборы в Техасе с середины прошлого века. На большей же части территории штата в начале 60-х годов техасская республиканская партия была очень малочисленной, и если бы вы захотели созвать митинг местных республиканцев, то для его участников хватило бы помещения чуть больше телефонной будки.
Мысль о том, что я мог бы что-то сделать для изменения этого положения и создания двухпартийной системы в Техасе, в начале и середине 50-х годов еще не приходила мне в голову. Моим первым приоритетом тогда было основать дело и заработать достаточно денег, чтобы обеспечить свою семью и дать образование нашим детям.
Что касается меня лично, то моя политическая философия определилась давно. Я во многом поддерживал внешнюю политику Гарри Трумэна в конце 40-х годов. Но мне не нравилось, что он и демократическая партия настаивали на создании мощного централизованного правительства, мне претили их уверенность, что "Вашингтон знает все лучше всех", а также политика и программы, которые вырабатывались таким путем. Себя я считал консервативным республиканцем, и в первые годы пребывания в Техасе, когда я окрашивал буровые станки в Одессе, у меня почти не было поводов вступать в какие-либо глубокие идеологические дискуссии.
Политика проникла в мое мышление иными путями и несколько позже, где-то в 1953 году, когда мой отец был выбран в сенат. Но это были пути, которые терзали меня тогда и продолжают терзать сегодня, 30 лет спустя. Они включают в себя политическую деятельность предпринимателей определенного рода, которые уверены, что все можно купить, а что нельзя купить, то можно приобрести силой. Я узнал, что нефтяной бизнес в те дни был богат людьми такого рода, которых президент Эйзенхауэр в момент раздражения назвал "безответственным и незначительным сегментом промышленности".
Айк [34] имел при этом в виду то, каким образом некоторые нефтяные лоббисты нарушали нормы поведения, стараясь провести законопроект об отмене контроля над ценами на природный газ в 1956 году. По-моему, это был хороший законопроект, потому что отмена контроля побудила бы независимых производителей заняться усиленной разведкой природного газа, что позволило бы увеличить его добычу и в конце концов привело бы к снижению цен. Но мое мнение было взглядом техасца, занятого в нефтяном бизнесе, и оно отличалось от мнения моего отца, сенатора от газопотребляющего штата. Он и его коннектикутские избиратели были против такого законопроекта. Я полагал, что они ошибались, считая, что отмена контроля над ценами будет означать более дорогостоящий природный газ, но именно таким было мнение отца и его избирательного округа 30 лет тому назад.
Благодаря мощным закулисным усилиям лоббистов законопроект в 1955 году прошел в палате представителей. Но когда в 1956 году он попал в сенат, давление лобби стало интенсивным. Всплыли обвинения, что нефтегазовая индустрия пыталась купить голоса влиятельных сенаторов оппозиции.
Приблизительно в это время в моем бюро начали раздаваться звонки от имени воротил нефтегазового бизнеса. Некоторые вкрадчиво спрашивали, не могу ли я убедить отца изменить его взгляды на этот законопроект; откровенные грубияны говорили, что для меня, черт побери, было бы гораздо лучше, если бы отец переменил отношение. Я старался сдерживать эмоции, даже когда звонившие становились слишком назойливыми. Я неизменно отвечал одно и то же: я не согласен с позицией отца, но уважаю ее. Да, я сказал ему, как отношусь к этому и другим вопросам. Он выслушал меня, но остался противником законопроекта.