Ведь надо же помнить, что В.Маяковский не есть футурист, как нечто невменяемое, уродец, говорящий на зауми, что это только — для теx, кто до сих пор не выучился читать его стихов, — что его гениальные поэмы, читаемые с эстрады, заставляют слушателей загораться революционным пафосом, что, наконец, марш С.Третьякова на смерть Воровского,[285] написанный для коллективного (совершенно новое в русском искусстве) чтения, — есть искусство, организующее идущую массу.
Левое искусство — на служебной, утилитарной — организующей плоскости, мы же все еще пробавляемся «чистым искусством» (в кавычках, в кавычках!), забывая, что традиции, даже самые лучшие, важны лишь как исходный пункт для дальнейших индивидуальных достижений мастера.
Оттого мы, правые, так и бедны действенным искусством, оттого-то так безнадежно скучны, так лишены динамичности гладенькие стишки Бальмонта.
Наши дни не таковы, чтобы культивировать в себе прекраснодушие и эстетизм. Это преимущество победивших, мы же — в борьбе, и все другие культуры, а искусство в особенности, должны перековывать в оружие нападения и защиты.
В этом — цель поэзии идеологически правых групп, и насколько это осуществимо, настолько эти группы — жизненны. Тут, думается, определенна связь. Не печальный ли тон стихов покойного талантливого Маслова[286] предсказал гибель омской государственности?..
Прислушиваясь к голосам поэтов-москвичей, мы слышим один голос, молодой и страстный, резко диссонирующий с общим тоном группы.
Это Марина Цветаева.
Идеологически она подошла бы скорее к петроградцам, будучи лишь более определенной и резкой. Больше этого; если Ахматову Осинский и Коллонтай пытаются еще (коммунистически) оправдать, причисляя — один из историко-литературныx курьезов — к революционным поэтам, или, во всяком случае, к поэтам, отображающим революционный момент,[287] — то Марину Цветаеву эти и бесчисленные другие совкритики называют определенно «белобандиткой».[288] В те дни, когда добровольческое движение на юге России доживало последние дни, когда перед побежденными стал выбор: гибель или эмиграция, в Москве, где, разыскивая «белых», свирепствовала чека, Марина Цветаева писала такие стиxи:
Во имя расправыКрепись, мой крылатый,Был час переправы,А будет — расплаты.
И далее
Тогда по крутомуЭвксинскому брегу,Был топот побега,А будет — победы.[289]
Самый поверхностный разбор стихов поэтессы (мы имеем — сборники «Версты», «Ремесло» и поэму-сказку «Царь-Девица», за которую петроградская совкритика и назвала Цветаеву «белобандиткой») и самое поверхностное погружение в стихию ее творчества, — указывает на причастность ее к искусству, выработавшему новые способы выражения. Это, сообщая ее стихам небывалую динамичность — небывалую для правого искусства, — делает их особенно ценными.
Наконец-то у нас есть поэт, которого мы можем читать, кричать с трибуны, поэт, стиxи которого не нуждаются в салонном резонансе, ибо настигают вас там, где застигли, и заставляя слушать их, заражая вас определенной энергией, как шелк заражает электричеством палочку сургуча.
Вот, например, «Новогодняя песня»,[290] написанная в 22-м году, по силе и крепости словесной сковки не уступающая знаменитому «Маршу» Маяковского. Это тоже марш, весь гремящий треxдольник, заставляющий вас двигаться по определенному пути; это тротиловая бомба, спрессовавшая огромный запас энергии.
Разве сравнить с этими строками «поэтическую» абулию сладенького Бальмонта или крикливый пафос Макса Волошина:
Братья! В последний часГода — за русскийКрай наш, живущий — в нас!Ровно двенадцать раз —Кружкой о кружку!За почетную рвань,За Тамань, за Кубань,За наш Дон русский,Старыx вер Иордань…Грянь,Кружка о кружку.
И великолепный конец:
Добровольная дань,Здравствуй, добрая брань!Еще жив — русскийБог! Кто верует — встань!Грянь,Кружка о кружку!
Эти стихи — поэтический плакат на службе у правых группировок; он ценен, он нужен, как оружие агитации, как взрывчатое вещество, как, наконец, организующее искусство, заставляющее двигаться туда, куда указывает стрелка творческого компаса.
Ибо верно сказал Маяковский:
Никакие советы не сдвинут армии,Если тон не дадут музыканты![291]
Дореволюционное же искусство, мало ли в нем колченогой шарманки с шарманщиком на костылях!
Идем далее.
Вот стиxотворение.
Каменногрудый,Каменнолобый,КаменнобровыйСтолб;Рок.Промысел, знанье!Вставай в ряды!Каменной дланьюРавняем лбы.Xищен и слеп,Xищен и глуп.Милости нет:Каменногруд.Ведомость, номер.Без всякиx прочих!Равенство — мы:Никакиx Высочеств!Выравнен? Нет?Кланяйся праxу!Пушкин — на снег,И Шенье — на плаxу.
Это стиxотворение пощечина революции.
Но наносится она не нежной ручкой «эстетной» поэтессы, а мастером, умеющим заставлять слово падать камнем, звучать как металл, быть стремительным. Вот, например, стиxотворение «Возвращение вождя». Оно, написанное одними ударными слогами, спондеями, — дает впечатление ударов молотка о камень, ритм его замедлен (ибо там, где тире, — пауза) и чрезвычайно, внушительно оригинален:
Конь — хром,Меч — ржав.Кто — сей?Вождь толп.Шаг — час,Вздоx — век,Взор — вниз.Все — там.
Творчество Марины Цветаевой не исчерпывается ее белым бунтарством, белой революционностью, оно шире и многограннее, но нас в данном случае интересует лишь пафос правой активности в молодой лирике.
Он у нее не надуманный, как у Волошина, не эстетирующий и безвольный, как у Бальмонта: это живая стихия революции, хлынувшая в стиxи. И стиxи ее — народны, временами почти былинны и воспринимаются как песни… Вот отречение поэтессы от любимой когда-то Москвы:
Как в осьмнадцатом-то
Праведница в белом,Усмеxаючись, стоялаПод обстрелом.Как в семнадцатом-то— А? — следочком ржавымВсе сынов своиx искалаПо заставам.Вот за эту-то — штыкамиНе спокаюсь! —За короткую за памятьОтрекаюсь.
И конец:
Старопрежнее, на свалку!Нынче, здравствуй!И на кровушке на свежей —Пляс да яства.Вот за теx за всех за братьев— Не спокаюсь! —Прости, Иверская Мати!Отрекаюсь.[292]
В «Посмертном марше» Марина Цветаева поет о добровольчестве как о доброй воле к смерти:
А — в просторах — Норд’Ост и шквал,— Громче, громче промежду ребрами! —Добровольчество! Кончен бал!Послужила нам воля добрая!
И рефрен:
И марш вперед уже,Трубят в поxод.О как встает она,О как встает.
Таково творчество Марины Цветаевой; повторяем, что мы рассматривали его лишь под углом пафоса правой активности, не затрагивая других сторон, где талант поэтессы столь же ярок и любопытен. Ее стиxи первые после революции революционные стиxи, насыщенные динамикой, волей к борьбе… <…>
Это следующий шаг от Гумилева, от мужества в поражении:
И умру я не на постели,При нотариусе и враче,А в какой-нибудь дикой щели,Утонувшей в густом плюще,[293] —
от гордости в несчастьи, от уменья сохранить только свою душу, — к смелым и дерзким атакам врача.
Цветаева не может видеть поражения даже там, где оно надвигается неминуемо, ее пафос непрекращаем как боевая труба, зовет к борьбе:
Над спящим юнцом — золотые шпоры.Команда — скачь!Уже по пятам воровская свора.Георгий, плачь!. . . . . . . . . . . . . . . .Пропали! Не вынесут сухожилья!Конец! — Сдались!— Двумолием раскрепощает крыльяКоманда: ввысь!
Верность, мужество, вера в удачу своего дела и — самое главное — бодрая активность, вот содержание песен Цветаевой. Она, единственная из поэтов правого лагеря, оставаясь все время в Москве, восприняв и преодолев в себе все достижения левого искусства, усвоив его динамику и уменье воздействовать на массы, — отдала свое мастерство на служение близкому делу, порвав с интимизмом, с ненужными для наших дней эстетическими мотивами — создавая могучую гражданскую лирику, лирику борьбы, где Муза играет не эмигрантский фокстрот, а великолепный марш, от которого руки сами тянутся к клинку.