Коринна ушла с балкона и подумала, что ей некуда уезжать. У нее нет ни места, чтобы туда вернуться, ни дома, полного детских воспоминаний. Она вздрогнула от отвращения, представив себе черные улицы Дюнкерка, соседок, шпионивших за ней. Она отчетливо видела, как они с грязными, зачесанными назад волосами стоят на крыльце своих домишек, придерживая обеими руками концы накинутых на плечи толстых шалей. Они с опаской взирали на Коринну: к пятнадцати годам ее тело внезапно распустилось пышным цветом. Ее детские плечи опускались под тяжестью огромных грудей, а тонкие ножки несли на себе груз округлившихся бедер. Она стала узницей собственного тела, которое превратилось в ловушку, в западню. За столом отец стеснялся на нее смотреть. А мать глупо повторяла: «Ну и как ее одевать, эту девчонку?» Солдаты на нее пялились, женщины считали порочной: «При таком теле в голову лезут непотребные мысли». Ее представляли сластолюбивой, доступной и похотливой. Полагали, что такая женщина создана только для удовольствия. Мужчины бросались на нее, раздевали поспешно и грубо, как будто снимали обертку с подарка. Потом с упоением разглядывали невероятного размера груди, которые выплескивались из расстегнутого лифчика, словно облако взбитых сливок. Они запрыгивали на нее, жадно разевали рот и кусали, как будто ошалев от мысли, что это лакомство никогда не иссякнет, что им никогда полностью не завладеть такими чудесами.
Коринна закрыла ставни и провела утро в полумраке, лежа в постели, выкуривая сигарету за сигаретой до самого конца, пока окурок не обжигал губы. От ее детства, как и от детства Драгана, не осталось ничего, кроме кучи камней, разрушенных бомбардировками зданий, мертвецов, погребенных на пустынных кладбищах. Их выбросило на берег в этом городе, и, очутившись в Мекнесе, она поверила, что здесь, возможно, сумеет построить новую жизнь. Она мечтала, что солнце, чистый воздух, покой окажут благотворное воздействие на ее тело и она наконец сможет подарить Драгану ребенка. Но проходили месяцы, годы. В их доме слышалось только грустное урчание вентилятора, никогда здесь не будут звенеть детские голоса.
Когда ближе к обеду вернулся муж, она засыпала его вопросами, которые растравляли ей душу. Она спрашивала, истязая себя:
– Сколько он весил? Сразу заплакал? Милый, скажи, а он хорошенький?
Драган ласково отвечал, в отчаянии глядя на любимую женщину и прижимая ее к себе. Во второй половине дня он планировал отправиться на ферму Бельхаджей, и Коринна предложила поехать с ним. Ей нравилась жена Амина, ее эмоциональность, ее неловкость. Ее взволновал рассказ Матильды о своей жизни. Матильда тогда сказала: «У меня нет выбора, я обречена на одиночество. Думаете, в моем положении можно вести светскую жизнь? Вы представить себе не можете, что значит быть замужем за местным жителем, тем более в таком городе, как этот». Коринна едва не ответила ей, что не так-то легко быть женой еврея, чужестранца, лица без гражданства, к тому же женой бездетной. Но Матильда была слишком молода, и Коринна решила, что она ее не поймет.
Когда они приехали на ферму, Коринна отправилась искать Матильду: та лежала под ивой, дети спали рядом с ней. Коринна тихонько подошла, стараясь не разбудить детей, и Матильда знаком пригласила ее сесть на одеяло, расстеленное на траве. Сидя в тени, убаюканная нежным детским дыханием, Коринна разглядывала растущие на склоне деревья, на ветках которых висели вперемежку разноцветные плоды.
В то лето Коринна почти каждый день бывала у них на холме. Она любила играть с Селимом, ее завораживала его красота, она нежно покусывала его щечки и пухлые ножки. Иногда Матильда включала радио и отставляла дверь дома открытой. Музыка разносилась по саду, женщины брали за руки Аишу и Селима, и дети кружились и танцевали с ними. Иногда Матильда приглашала Коринну остаться на ужин. Вечером приезжали мужчины, и они вместе садились за стол под перголой, которую соорудил Амин: ее уже начинала заплетать глициния.
Отголоски городских событий долетали до них, искаженные слухами. Матильда знать ничего не желала о том, что делается во всем остальном мире. С новостями в дом проникали зловоние и беда. Но однажды, когда Коринна приехала к ней совершенно убитая, у нее не хватило духу просить ее помолчать. Она увидела заголовок в газете, которую Коринна держала в руке: «Трагическое безумие в Марокко». Шепотом, чтобы дети не слышали, она рассказала, какие ужасы происходили 2 августа в Птижане[17].
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Они убивали евреев, – сообщила она и, словно прилежная ученица, перечислила, как были убиты несчастные жертвы.
Отцу одиннадцати детей рассекли надвое грудную клетку. Дома были разграблены и сожжены. Она описала, как были изувечены тела, доставленные в Мекнес для погребения, и процитировала, что говорили раввины во всех синагогах: «Бог ничего не забудет. Покойные будут отомщены».
Часть V
В сентябре Аиша снова пошла в школу, и теперь в своих опозданиях она винила больных. С тех пор как произошел несчастный случай с Рабией, распространился слух, будто Матильда обладает способностями целительницы. Что она знает названия лекарств и их назначение. Что она спокойная и умеет сострадать. Этим и объяснялось, почему после того случая каждое утро у дверей дома Бельхаджей собирались крестьяне. Поначалу им открывал Амин и с подозрением спрашивал:
– Ты что тут делаешь?
– Здравствуйте, хозяин. Я пришел к мадам.
С каждым днем очередь из пациентов становилась все длиннее. Во время сбора винограда приходило много работниц. Кого-то укусил клещ, другие страдали от флебита или не могли кормить ребенка, потому что у них пропало молоко. Амину не нравилось, что эти женщины сидят в очереди на ступеньках. Ему претила мысль, что они войдут в его дом, будут внимательно присматриваться, кто что говорит и что делает, а потом вся деревня станет обсуждать, кто что видел в хозяйском доме. Он предупреждал жену, чтобы она остерегалась колдовства, дурного глаза, зависти, которая таится в сердцах каждого из этих людей.
Матильда умела обрабатывать раны, усыплять клещей эфиром, объясняла женщинам, зачем нужно мыть детские бутылочки и как содержать младенца в чистоте. Она довольно сурово обращалась с крестьянками. Не разделяла их веселья, когда они с сальными шуточками рассказывали о том, как вновь оказались беременны. Закатывала глаза, когда ей снова и снова говорили о злых духах, о ребенке, уснувшем в животе матери, или о беременных женщинах, к которым не притрагивался ни один мужчина. Ее бесил фатализм этих крестьян, которые во всем полагались на Всевышнего, она не могла понять, отчего они так покорны судьбе. Она постоянно втолковывала им правила гигиены. «Ты грязнуха! – кричала она. – У тебя в рану попала зараза. Научись мыться». Она даже отказалась принимать одну работницу, пришедшую издалека, потому что ступни у нее были покрыты засохшим навозом, к тому же у Матильды возникло подозрение, что у женщины вши. Отныне каждое утро их дом оглашали вопли окрестных ребятишек. Часто они кричали от голода: их матери хотели вернуться на работу в поле или вновь оказывались беременны, и потому младенцев резко бросали кормить. Малыш переходил с материнского молока на размоченный в чае хлеб и таял день ото дня. Матильда качала на руках этих малюток с провалившимися глазами и исхудавшими личиками и порой плакала оттого, что не могла их утешить.
Вскоре Матильде стало невмоготу обходиться подручными средствами, ей казалось, что она со своей импровизированной амбулаторией, где были только спирт, меркурохром и чистые полотенца, выглядит нелепо. Однажды к ней пришла женщина с младенцем на руках. Малыш был завернут в грязное одеяло, и когда Матильда подошла к ним, то увидела, что кожа на щеках ребенка почернела и отслоилась, как тоненькая шкурка на сладком перце, который женщины пекли на углях. В крестьянских домах готовили прямо на земле, и нередко случалось, что чайник опрокидывался и кипяток выплескивался в лицо ребенку, а порой младенцев кусали крысы, повреждая губы или уши.