— Мать, я дура. Нельзя было напоминать… Я эгоистка. Прости меня, пожалуйста. Ты только не плачь.
И они тут же поплакали вместе, но уже не так тяжело, как раньше, — теперь они поддерживали и утешали друг друга.
Николай сначала постоянно следил за ней тревожными глазами, даже спрашивал, как она себя чувствует… Тамара вдруг с изумлением обнаружила, что муж взял на себя почти все ее хозяйственные заботы, и к тому же вполне с ними справляется. Она даже неловкость какую-то почувствовала: горе горем, пустота пустотой, но нельзя же все на чужие плечи сваливать. И впряглась в домашнюю работу, и Николай с готовностью стряхнул груз со своих плеч и переложил на ее… Это привычно раздражало, но в то же время помогало забывать о пустоте.
А еще была работа — суета и маета, тонны бумаг и миллион посетителей, мелкие и крупные неприятности, тягомотные совещания, бесцельные командировки, обязательное присутствие на позорных презентациях — дурь несусветная, бег на месте… И почему она раньше думала, что любит свою работу? Оказывается, она ненавидит свою работу, более того — она ничего в ней не понимает… Но постепенно и это прошло, оказалось, она все понимает, и все помнит, и делает все быстрее и лучше многих, и этим можно гордиться, и все пошло по-прежнему.
И еще был Евгений. То есть сначала он был как-то сам по себе, как-то в стороне, хоть и где-то рядом, совсем близко. Она просто помнила, что он есть, но все время, как и раньше, о нем не думала, и встреч не искала, и не звонила, и его звонков не ждала. Натыкалась время от времени на него где-нибудь в чужом кабинете, в коридоре, в столовой, здоровалась — и мимо. Не то чтобы специально избегала его, а само собой так получалось. А потом он подкараулил ее после работы, пошел провожать, заговорил о чем-то нейтральном, спросил о планах на субботу, сказал, что его планы предполагают ее участие… Он не просто был, он был в ее жизни, с этим ничего не поделаешь. Да ей и делать с этим ничего не хотелось. Разве только держать его чуть дальше от своей семьи… Он подошел слишком близко, ее это тревожило. Она жалела, что позволила ему познакомиться и даже подружиться с дочерьми. Это было неправильно. И совсем уж неправильным было то, что он пришел на похороны деда, и познакомился с Николаем, и даже ездил вместе с ним искать Чейза… Вообще-то она знала, что с самого начала все было неправильно, но именно сейчас воспринимала это особенно болезненно.
Он больше не заговаривал о том, что ей нужно развестись и тогда они поженятся, а квартиры можно разменять… и так далее. Тамаре казалось, что он не заговаривает об этом не потому, что помнит клятву, которую она заставила его дать, а потому, что решил, что после смерти ее деда клятва потеряла силу, что теперь ничто — никто! — не может помешать им быть вместе, это само собой разумелось, это для него было настолько очевидным, что даже говорить об этом совсем не обязательно.
— Вы в церкви венчались? — однажды спросил Евгений ни с того ни с сего.
Тамара не сразу поняла, о чем он говорит, а когда поняла — страшно удивилась и почему-то занервничала.
— Ты что, Жень, какое венчание? — Она даже засмеялась недоверчиво. — Ты вспомни, какое время было! Я даже не знаю, крещеный Николай или нет.
— А ты крещеная? — Было заметно, что он волнуется и пытается это скрыть.
— Я крещеная… Мои считали, что так надо. Только я в церковь не хожу. И молиться не умею. И крестик не ношу. Он где-то дома лежит, в бабушкиной шкатулке, наверное. А ты почему спрашиваешь?
— Малыш, давай в церковь сходим, — не отвечая на ее вопрос, вдруг сказал Евгений. — Я даже не помню, когда последний раз в церкви был… Кажется, тогда, когда тот храм восстанавливать решили и мы со строителями объем работ прикидывали… Но это не считается. Давай вместе в церковь сходим, а?
— Давай, — нерешительно согласилась Тамара. — А когда?
— Да прямо сейчас, — заторопился он. — У тебя ведь шарфик есть? А, косынка, это хорошо… Ее надо на голову повязать, туда с непокрытой головой нельзя. Ну, пойдем, да? Тут совсем близко…
Тамаре показалось, что он почему-то нервничает, и она сама тут же занервничала, идти в церковь ей сразу расхотелось, но она все-таки послушно пошла за ним. Не важно, зачем он ведет ее в церковь, она идет в церковь затем, чтобы помолиться за упокой дедушки и бабушки. Вот так.
Шагнув в большой церковный двор, Евгений остановился:
— Малыш, подожди… Я тебя попросить хочу. — Он шарил по карманам и волновался все заметнее. — Да где же он? А, вот. Разреши, я на тебя надену…
Тамара смотрела на маленький золотой крестик на тонкой золотой цепочке, крестик вздрагивал и качался, по цепочке бегал крошечный солнечный блик, и она почему-то подумала, что ее крестик совсем другой — гладкое серебро без всяких ювелирных изысков, черный шелковый гайтан. Ее настоящий крестик не был украше-нием. Тамара вздохнула и вытянула шею, чтобы Евгению было легче застегнуть цепочку.
— Вот так, — приговаривал он, пряча крестик за ворот ее свитера. — Теперь косынку… Хорошо. Теперь пойдем.
Он повернулся к храму, широко перекрестился, поклонился в пояс… Тамара смотрела ошеломленно: этого она от Евгения никак не ожидала. Если бы о таком Евгении ей рассказал кто-то посторонний, она бы не поверила и, наверное, посмеялась бы. Она и сейчас не очень верила, но смеяться ей совершенно не хотелось.
Он оглянулся, под его ожидающим взглядом Тамара торопливо перекрестилась, он молча кивнул, взял ее за руку и повел ко входу.
Внутри было просторно, светло, хорошо пахло — и никакой особой торжественности, к которой она готовилась с некоторым душевным трепетом. Слева от входа за прилавком с иконами, крестиками, церковной литературой и свечами старуха в низко повязанном платке довольно веселенькой расцветки деловито пересчитывала деньги — много денег, отметила Тамара, и купюры крупные. Старуха в веселеньком платке складывала крупные купюры в толстые пачки, перетягивала пачки черными аптечными резинками, а под резинки совала бумажки с цифрами. Тамара тут же вспомнила китайский кабак, куда ее впервые водил Евгений, и малиновопиджачных бизнесменов, и толстые красные пальцы, выдергивающие бумажки из-под черных аптечных резинок, стягивающих увесистые пачки. Ей стало неловко от этих воспоминаний, она поспешно отвернулась от старухи с ее пачками, стала оглядываться по сторонам, удивилась, заметив совсем молоденькую и очень хорошенькую девочку, которая истово крестилась и низко кланялась, еще больше удивилась, увидев огромного бритоголового качка, который стоял на коленях и тоже крестился, бормотал что-то громко, но неразборчиво и… плакал. Никто не обращал внимания на девочку и качка, да и некому было обращать внимание — в церкви были еще две старушки, которые ставили свечки перед ликами святых, да четыре одинаково одетые в длинные светлые платья женщины, негромко певшие тонкими голосами в углу под большим витражом. Служба идет, что ли? Тамара была в церкви давно, в раннем детстве, с бабушкой, и, конечно, не помнила, как здесь что называется, как все происходит и вообще как надо правильно себя вести. Если это служба — должен быть священник. Батюшка. Где он? А, вот… Батюшка был что-то уж слишком молод, слишком спортивного вида, со слишком ярким румянцем и слишком веселыми глазами. Тамара опять устыдилась своих мыслей, отвернулась от юного батюшки и повела взглядом поверх голов, свечей, икон, развешанных по стенам… И встретилась глазами со взглядом грустным, понимающим, взглядом необъяснимо родным и в то же время будто отстраненным… Он смотрел на нее — и на всех, жалел ее — и жалел всех, и видел все — прошлое, настоящее, будущее…