– Я так не умею, – говорю я, – докладывать… Это только вам я докладываю, что мне хреново… – Но об испорченном празднике молчу… Пирожки, водка под соленые грибки… А как я могу пить и есть, когда перед глазами бутылки, заляпанные кровью… 9 марта. Сделал на сутки перерыв. Отдышался. Снова.
Читаю.
Когда приступаешь к чтению, представление о любом преступнике однозначное: зверь, чудовище, выродок…
Но добираешься до ходатайства, и хотя человек вроде бы тот же, а какой-то другой. И нужно вернуться на несколько страниц назад, чтобы удостовериться, что чудовище и этот “другой” – одно и то же лицо.
Он и сам пишет: “Это не мог быть я… Хоть это был, наверное, я… Но затмение… Помилуйте… И не дайте убить в затылок…”
Подспудная мысль: значит, убивают в затылок?
В одном прошении матери о сыне написано: “…В 43-м году у нас на кирпичном заводе пленных фрицев было тысячи полторы, вот они-то и были настоящими преступниками, ибо жгли наши деревни, убивали старух и детей. Но мы не расстреливали их, а кормили своим хлебом, а сами пухли от голода. Так почему у нас нет гуманности для своих? – И в конце: – Неизвестно, где сынка косточки сгниют, на какой холмик сходить помолиться?”
И снова открытие, для себя: значит, после этого… Их тела родным не отдают?
Мольбы адресованы Ельцину, да не читает ведь он этих писем и не рвет нервов из-за всяких таких слов. Он не знает о них… А если б знал?
Вергилий Петрович на все возникшие в моей душе вопросы реагирует просто:
– В ходатайствах они вам насочиняют! Вы лучше в дело смотрите… Жена преступника и та утверждает, что он преступник… А мать и есть мать…
Но я-то прошениям верю, хотя не всем. Жизнь не придумаешь. 10 марта. Первое заседание по смертной казни.
Обсудили девять дел. Девятое о неком насильнике с символической фамилией Бейс (бес и есть!) мы отложили… До лучших времен… Пусть пока живет, а закон, дай Бог, переменится, мы ему заменим казнь на
“пожизненно”. Пока же такого закона нет.
Вергилий Петрович недовольно пробурчал:
– Ну а чего собираться тогда? Решать, кому пятнадцать лет, а кому двадцать?
Ему пытаются возражать. Конечно, государству выгодней истратиться на пулю, чем содержать заключенного пожизненно… Но мы ведь оглядываемся на западную технологию, экономику… Неплохо бы позаимствовать и правовую культуру… Ибо нигде в Европе уже не казнят…
– А в Америке казнят, – быстро отреагировал Вергилий
Петрович. – Да еще и подростков!
– Но там преступность повыше нашей!
– Не выше, да и казней меньше…
Булат и Фазиль промолчали.
Зато ринулась в бой неистовая Женя, вот что я записал:
“Вина за многочисленные убийства лежит на государстве… А отмена смертной казни один из факторов лечения общества… Да и во всех этих папках
(указала на зеленую) правовой беспредел… И если мы пойдем на поводу у казнителей, то грош нам цена!”
И Священник вставил слово, кротко объяснив, что христианство не принимает казнь, ибо палачу лично преступник не сделал ничего дурного. Значит, палач тот же убийца… И толкает его на это государство…
Анатолий Кононов, который пришел послушать нас, потом в разговоре со мной прокомментировал: “Они
(по-видимому, власть) месяц-полтора подождут, посмотрят на работу Комиссии, а потом в Верховном
Совете поднимут по вашему поводу шум… Они и амнистию, уж на что буззубая, постепенная, столько тянут…” 13 марта. Возник во время заседания вопрос о присутствии на них правоохранительных органов, то бишь высоких чинов из МВД.
Вергилий Петрович предупреждает, что, если мы не введем их в Комиссию, они к нам вообще не придут. Ну, хотя бы уважить самого министра…
Анатолий Кононов обычно сидит тихо, но сейчас бросает с края стола:
– Там у них обычно “замы” ходили!
– Если не впишете, – долбит Вергилий Петрович, – они обидятся.
– Когда надо, позовем, – упираемся мы.
– А они не придут, зачем им…
Комиссия заколебалась. Но окончательно точку поставил
Старейшина.
– Мы, – сказал он, – как я понимаю, вроде американского суда присяжных… А на них присутствовать и давить на психику никто не может…
Ни министры и никто вообще…
Все согласились.
Тем самым создан прецедент: работаем без вмешательства и постороннего присутствия. В том числе и печати.
Фазиль после заседания, выслушав наших первоклассных юристов, вдруг заявил:
– Ну, что я понимаю, вот они! Специалисты!
– Да ты стоишь всех специалистов, – возразили мы. -
Они же узко судят, а ты философ, ты поднимаешься выше разных там параграфов и уголовных статей… Ибо не отягощен мелочью…
Вспомнилось, как побывал я однажды в рыбном колхозе в
Латвии, где трудился мастер по лодкам, единственный на всю Прибалтику. Как-то он пошел позвонить в школу, а учитель, не самый, наверное, деликатный, вытурил его: подумаешь, какой-то лодочник им мешает.
Мастер, уходя, не без укоризны заметил: “Учителей-то у нас много… А человек, который делает лодки… Один!” 20 марта. – Имена членов Комиссии будут публиковать? – спрашивает Священник.
– А зачем? Чтобы все зеки и их родственники пошли на приступ?
– Это станут передавать из уст в уста по всем лагерям,
– говорит Старей-шина. – Мне уже был звонок…
Академика, как его… Амбарцумова…
– Ну, вот.
Он и ко мне позвонил, но не сам, а через Юру Корякина.
Хочет присутствовать на обсуждении дела одного рэкетира. Дело в том, что отец его – профессор МАИ, а сын брал огромные деньги с разных фирм.
– Ах, эти… Бомбят и нас, – озабоченно говорит
Вергилий Петрович. – Преступник отсидел из шести только два года… Нужно хоть полсрока…
Но академик приехал и высидел в приемной три часа, пока шло заседание, на которое его не допустили.
Когда об этом узнали на Комиссии, возмутились, ведь бедных уборщиц, которые украли пряжу (как раз их дело разбирали), никто не приехал защищать! 27 марта. Пошли насильники… Резче всех против них выступает Женя. “А вы подумали о судьбе этой девятилетней девочки, с которой отец (родной!) пять лет жил! Что с ней сейчас?”
– Да тут же написано, вышла замуж…
– Но как она живет? – И горячо добавляет: – Я не готова миловать такого отца, но я готова хоть завтра выехать по адресу (он известен) и поговорить с этой девочкой.
Предложение не поддержали.
– Семьдесят тысяч дел… по каждому не наездишься.
– Да и зачем ей напоминать об этом ужасе?
– А муж… Он может ничего не знать!
– Я ночь не спала… – говорит Женя. – Ну как это возможно, когда тот, который шестилетнюю девочку отвел в лес… Написано, что не смог ничего сделать… А если бы смог?
– Имейте в виду, – предупреждает Психолог. – Есть случаи, когда девочки сами сознательно идут на такие связи, получая от них выгоду… И никаких моральных угрызений не испытывают…
– Это тоже крайний случай!
– Да вы прочтите… Он пять лет жил с дочерью… И никто не знал!
Разговор с Вергилием Петровичем. Между заседаниями.
– Вы меня не слушаете, а напрасно: надо некоторые дела отклонять. Иначе через месяц-другой будет скандал!
Посыпятся письма в Верховный Совет, те попрут на
Президента… и пойдет…
Неожиданно и от администрации нагрянули. Поздоровались и так вежливенько после вопросов о здоровье: “Говорят, вы на Комиссии смертную казнь отменили?”
– Ну пока милуем, – отвечаем настороженно. – А что?
– Всех? – спрашивают. – А закон? Он вам не указ?
Почтальон, депутат Верховного Совета, он потом от нас, к сожалению, ушел и уехал в свой Питер, неожиданно подтвердил:
– Депутаты уже знают о вашей Комиссии… Разговор такой: “Окуджава да Искандер, чего от них еще ожидать!”
Вергилий Петрович в обычной своей ироничной манере:
– Депутаты? А от них чего ожидать, они вон ручки в кабинетах поотвинчивали! Я не помню, чтобы в кремлевских кабинетах что-то воровали… А тут, пока моя секретарша обедала, у нее телевизор унесли! После этого стали машины на выезде проверять!
Обсуждение первой же папки смертников сразу перешло в собрание.
Психолог и Врач (он же депутат) в один голос утверждают, что Комиссия так долго не просуществует и неизвестно, какой грех больше: отказать в помиловании нескольким злодеям или поставить себя под удар и в конце концов уйти в отставку, отдав помилование в такие руки, которые уж точно будут казнить всех подряд.
Их оппонентами стали Почтальон и особенно Женя.
Она громко заявила:
– Мы не знаем, вообще, будем ли мы существовать в нашей роли через несколько месяцев. Может, нам и не придется ничего решать. – И напрямую к Врачу: – Вы можете своими руками подписать смерть человеку?
Можете, да?
Врач – немолодой, с бледноватым лицом человек. В
Верховном Совете добровольно отсиживает за всех на заседаниях, у него целая куча карточек (в том числе и
Сергея Ковалева), которыми он голосует. Совестливый, добросовестный, улыбка мягкая, почти виноватая. Он вообще-то неагрессивен, но сейчас полез в бутылку и отвечает Жене довольно твердо: “Да. Могу”.