Она медленно приподнялась в кровати, сразу почувствовав головокружение. Потолок плавно заскользил вниз — Саша даже взметнула руки, зажмурила глаза, защищаясь от надвигающейся угрозы, и вскрикнула, снова почувствовав обжигающую боль.
— Осторожно, — снова донеслось до нее из «другого» мира, она повернула голову и наконец успокоилась, снова увидев лицо медсестры. Женщина поддержала ее, помогла встать с кровати. — Осторожно, — настойчиво повторила она, будто опасаясь, что Саша ослушается ее, взбунтуется и все испортит.
За дверью палаты бурлила жизнь. Люди в белых халатах, мужчины и женщины, торопливо передвигались по узкому и длинному, слабо освещенному коридору. Никто, казалось, не обращал внимания на новую пациентку. Саша прислушивалась, приглядывалась. Ей необходимо было освоиться, примириться с мыслью о том, что она не дома, что эти серые стены на время станут ее стенами, ее укрытием, убежищем. Ей даже стало легче — спокойные и непринужденные лица вокруг, по крайней мере, внушали мысль о том, что с ней не случилось ничего страшного, что пройдет совсем немного времени, и все будет так, как прежде…
«Будет ли?» — оказавшись в операционной, она поняла, что больше не может бороться с собой, и мысль, самая страшная, все же прорвалась наружу, зазвучала в сознании, не смолкая, все громче, все настойчивее. У Саши больше не было сил для борьбы. «Будет ли?» — снова подумала она, увидев свое отражение, мелькнувшее в стеклянной дверце белого медицинского шкафа с инструментами.
С этого момента все изменилось. Саша чувствовала, что близка к панике, к истерике. Она почти не слышала и не понимала ни одного слова, адресованного ей, только кивала головой и чисто механически выполняла просьбы врача: опуститесь пониже, голову повыше.
— Расслабьтесь, — снова донеслось до нее, — больно не будет…
Она совсем не боялась боли. Боль, физическая боль, которая неизбежно ждала ее во время перевязки, совсем не внушала ей страха. Она даже не задумывалась о том, что с ней сейчас делают, почти не отдавала себе отчета в происходящем. Теперь, когда сознание полностью пробудилось от наркотического сна и память о прошлом обрела свою власть над настоящим, Саша боялась того, что неизбежно случится потом. Пройдет всего лишь несколько дней, и Денис вернется… Денис вернется, а ее, Саши, больше нет.
Эта мысль поразила ее своей доскональной точностью. Ведь человек неотделим от своей плоти. От своей внешней оболочки, которая, по сути своей, есть оболочка души. А теперь, когда ее оболочка так грубо разрушена, душа стремительно улетает прочь. Саша почти физически ощущала, как происходит этот процесс, как ее душа покидает свою оболочку, оставляя лишь израненную пустоту. Ни памяти, ни надежды — только слабое эхо, все тише и тише… Ее, Саши, больше нет. И с этим уже ничего не поделаешь.
— Главное, Сашка, что ты осталась жива.
Кристина сидела на самом краешке кровати, в изголовье, опустив глаза. Сначала она смотрела на Сашу, не отрывая взгляда, но Саша сама чувствовала, каких усилий стоило подруге смотреть на ее перевязанное лицо. Кристина сдалась быстро, и нескольких минут не прошло, как она опустила взгляд.
— О чем это ты? — тихо и равнодушно спросила Саша, как будто искренне не понимала смысл фразы.
— О том, что могло бы быть и хуже, — настойчиво и почти что убежденно произнесла Кристина, продолжая разглядывать облупившийся линолеум на полу.
— Не думаю.
— Перестань. Перестань, пожалуйста. Тебе сейчас очень тяжело, но, пойми…
— Не надо, Кристина. Я ведь знаю, что ты сама так не думаешь. Ты сама все прекрасно понимаешь.
— Что я прекрасно понимаю? — не сдавалась Кристина.
— Ты ведь даже не смотришь… Не смотришь на меня.
Кристина подняла глаза.
— Глупости…
— Не глупости. Знаешь…
Некоторое время в палате стояла мертвая тишина. Как будто весь мир внезапно замер, смолкли все звуки, наполнявшие окружающее больничную палату пространство. Пространство, которое сконцентрировало в себе только боль и отчаяние, вытеснив все остальное, что только может чувствовать человек.
— Знаешь, — Саша наконец нарушила эту мистическую тишину, — он очень любил смотреть на меня. Он всегда смотрел на меня подолгу, я даже сердилась на него за это. С самого первого дня — помнишь, когда мы только познакомились на том новоселье. Я сердилась, а он говорил, что не сможет жить без этого прикосновения взгляда. Прикосновение взгляда… Да, он так говорил. Говорил, что слышит мои мысли, видит мои желания, когда смотрит на меня. Иногда, на самом деле, угадывал… Очень часто, знаешь…
— Но ведь ты — есть! — почти прокричала Кристина. — Ты — осталась, а все остальное не важно, к этому можно привыкнуть, пойми. Самое главное — что ты есть, ты осталась жива. Ведь врач сказал, что со временем можно будет все исправить, ты же сама слышала…
— Слышала, — как отдаленное эхо, повторила Саша, — только это не важно. Поврежденные полотна великих художников тоже реставрируют, только, знаешь…
— Ты — не полотно! — окончательно взвилась Кристина. — Ты не картина, ты — живой человек, и ты продолжаешь жить, ты — это ты! Ничего не изменилось, пойми, и грош цена тому человеку и тому чувству, которое не выдержит этого испытания!
— Ты жестока…
— Это ты жестока! Ты, а не я! Нельзя так относиться к себе, Сашка! Нельзя хоронить себя заживо, пойми!
Саша устало прикрыла глаза.
— Не заживо. Ты не понимаешь, Кристина. Ты не понимаешь, что это — конец. Он не сможет… Это слишком тяжело. Это практически невозможно.
— Дай ему шанс. Вот увидишь…
— Нет! — Саша энергично замотала головой. — Ни в коем случае! Я не хочу, чтобы он узнал. Чтобы он увидел… Неужели ты не понимаешь, самое ужасное… Самое ужасное — это когда любовь перерождается в жалость. Самый страшный мутант, которого только можно вообразить. Но это перерождение неизбежно. А я не хочу, слышишь, не хочу видеть, как он меня жалеет, как он отводит глаза — вот, как ты сейчас… Не спорь, пожалуйста! — Саша взметнула тонкую белую руку из-под простыни, неосознанно пытаясь возвести физическую преграду любым возражениям. Устало вздохнув, она повторила: — Нет, Кристина. Это — конец.
— Я не понимаю, — Кристина стала говорить тише, почти шепотом, но этот шепот был горячим и жестким, напоминающим шипение змеи. — Не понимаю. Ведь ты всегда… Ты всегда обладала потрясающей, почти идиотической способностью верить в добро. Ты, черт возьми, видела добро там, где его нет и быть не может, Сашка! Ты верила в то, что этот подонок, который изуродовал тебя, на самом деле — добрый и прекрасный человек, заблудившийся ребенок…