Читать интересную книгу Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России 1725-1825 - М. Бойцов

Князь Василий Долгорукий обратился к государыне и спросил, не желает ли она удалиться в свой кабинет и спокойно там обсудить условия, предложенные ей для подписи. Услышав это, герцогиня Мекленбургская, которая уже запаслась пером и чернилами, сказала государыне: «Сестра, не нужно так долго думать над этим, подпиши, я отвечаю за это. Если нам придется поплатиться жизнью, я первая приму смерть». Ее величество подписала условия, я не мог еще их достать. Затем дворянство и генералитет удалились в другую комнату для составления благодарственного адреса. Рассуждая таким образом, как бы они могли поблагодарить ее величество, они единогласно решили объявить ее самодержицею. Они возвратились тотчас же в аудиенц-залу и в присутствии членов Верховного Тайного Совета объявили ее самодержицею, что она великодушно и приняла.

Затем ее величество велела канцлеру Головкину принести бумагу, подписанную ею в Митаве, и, получив ее, разорвала в присутствии всего собрания. Вслед за этим она приказала освободить генерала Ягужинского из-под ареста. Генерал-лейтенант Чернышев был послан за ним. Фельдмаршал Долгорукий получил приказание встретить его в дверях передней и возвратить ему его шпагу и орден. Ягужинский тотчас же пришел к государыне и бросился ей в ноги, проливая слезы благодарности и верности.

На другой день, день родственных поздравлений, пополудни в присутствии моей жены настоятель Донского монастыря был приглашен на аудиенцию ее величества. Она спросила у него известную бумагу, которую насильно заставили подписать, и, разорвав ее, сказала: «Вы должны считать мое присутствие здесь только со вчерашнего дня, так как до этих пор я не имела самостоятельной воли». С этого дня князь Василий Долгорукий более не жил при дворе.

10-го числа в пятницу в соборе служили молебен в присутствии членов упраздненного Верховного Тайного Совета, генералитета и дворянства. В четверг было приказано дать три дня праздника с иллюминациею, но праздновали только два дня, так как в субботу был сороковой день смерти Петра II и по этому случаю служили панихиду.

Провидение так устроило, что все обошлось без резни, благодаря твердости войска и дворянства. Этому также много способствовали исправность оружий и приказания, отданные для истребления противящихся.

Князь Черкасский оказывал чудеса: накануне он рисковал быть захваченным, а третьего дня князь Барятинский, зять канцлера, подвергся не меньшей опасности, так как фельдмаршал Долгорукий послал ему сказать, что если он не примет их сторону, то будет брошен с моста в реку Москву. Тот отвечал ему, что смеется над их угрозами и рад бы был погибнуть за правду. (…)

Из донесения Маньяна{47}

Москва, 5 (16) марта 1730 года

Чтобы скорее побудить к тому государыню, в этот день ко двору собралось более восьмисот человек с решимостью прибегнуть к силе, если члены Верховного Совета окажут какую-либо попытку сопротивления. Говорят, что дело легко могло дойти до печальных крайностей, что могла совершиться одна из трагических сцен и что все зависело от одной минуты – именно когда императрица отказалась удалиться по просьбе князя Василия Долгорукого в свой кабинет для обсуждения прошения, представленного дворянством в собрании государственных чинов. От этого она была удержана герцогиней Мекленбургской, которая сказала ей: «Нет, государыня, теперь нечего рассуждать; вот перо – извольте подписать». И царица действительно подписала прошение дворянства, сказав при том одному капитану гвардии: «Я вижу, что я здесь не в безопасности. Повинуйтесь приказаниям, которые передаст вам от моего имени генерал-майор Салтыков, и не слушайте никого более». Члены Верховного Совета, видя себя, таким образом, окруженными со всех сторон вооруженными людьми, остались на месте, и царица, как я имел честь сообщить вам неделю тому назад, велела подать себе пункты, подписанные в Митаве, разорвала их и бросила к своим ногам.

Из донесения Маньяна{48}

Москва, 23 марта (3 апреля) 1730 года

Русские упустили удобный случай освободиться от своего старинного рабства лишь по собственной своей ошибке и потому, что дурно взялись за дело. Так как государыня приняла и подписала кондиции, предложенные ей депутатами государственных чинов, то для сохранения их на будущее время русским оставалось только согласиться между собою о такой форме государственного правления, которая соответствовала бы желаниям и интересам мелкого дворянства. Но это-то и оказалось невозможным по двум главным причинам: во-первых, по недостатку согласия и единства между знатнейшими фамилиями и, во-вторых, вследствие предыдущего, по упорству членов этих фамилий, которые непременно хотели, чтобы совет состоял только из восьми или десяти членов, между тем как все дворянство, справедливо предвидевшее, что оно будет всемерно угнетаемо, если власть останется в руках двух или трех фамилий, требовало, чтоб число членов этого совета было увеличено до двадцати одного и чтоб в состав его не принималось более одного или двух лиц из одной фамилии.

Г. Остерман, который уже видел себя совершенно устраненным от дел, был настолько ловок, что не преминул воспользоваться беспорядком, порождаемым среди чинов этими разногласиями. Поэтому Остерман, полагаясь на то важное обстоятельство, что ни Голицыны, ни Долгорукие не могли воспользоваться властью Совета над гвардией, состоящей почти исключительно из того же дворянства, вместе с Ягужинским и князем Черкасским внушил государыне, что так как сна достигла трона по праву рождения, то и не должна допускать, чтоб на нее налагали кондиции, тем более тягостные, что они не были предложены даже императрице Екатерине, несмотря на ее происхождение из ничтожества; также, что по известному свойству русских следует ожидать, что они как скоро достигнут безумной свободы, так и предадутся лени и праздности, из чего, без сомнения, последует падение государства, и последнее вскоре возвратится в свое прежнее состояние.

Между тем как императрице делались эти внушения посредством путей, о которых упомянуто в моей депеше от 9-го сего месяца[67], некоторые наиболее хитрые люди из духовенства, оскорбленные тем, что их исключили из собрания государственных чинов, делали всякие усилия, чтобы восстановить мелкое дворянство против Верховного Совета, и главных членов последнего изображали злодеями, желавшими изменения формы правления только для того, чтобы самим завладеть верховною властью, вследствие чего рабское положение дворянства станет еще несравненнее менее выносимым, чем при сохранении самодержавия государя. Когда же таким образом императрица возвратила себе верховную власть, то разрушились не только все проекты об изменении формы правления, но и значение тех лиц, которые составляли их, так как они должны были ограничиться сенаторским званием, которое, в сущности, не дает им никакого влиятельного участия в делах. (…)

Царевна Елизавета не проявилась никаким образом при этом случае. Она наслаждалась в это время деревенскою жизнью, и тем, кто хлопотал здесь в ее интересах, не удалось добиться даже того, чтоб она прибыла в Москву ради такой конъюнктуры. Так как несколько нарочных, посланных к ней, не успели прибыть вовремя, то Елизавета могла возвратиться в Москву только по избрании герцогини Курляндской. Но даже если б цесаревна и ранее находилась здесь, я не полагаю, чтоб ее присутствие могло послужить к чему-либо по следующим трем причинам, одинаково важным и препятствующим ей иметь полезных друзей в какой-либо из значительнейших русских фамилий: во-первых, вследствие вольности ее поведения, которое русские весьма не одобряют, несмотря на недостаток в них светского образования; во-вторых, вследствие неприятного воспоминания о царствовании Екатерины, когда голштинцы действовали во всех отношениях с крайнею заносчивостью, что делает мысль о возвращении их столь ненавистною, что ее одной достаточно для устранения цесаревны Елизаветы от трона при всем несомненном праве ее. Отсюда видно, что цесаревна Елизавета не может никоим образом смущать новое правительство, – так, по крайней мере, видится мне. И потому голштинские министры, предполагавшие, как уверяют, предъявить протест против избрания герцогини Курляндской, заблагорассудили воздержаться от того.

Из донесения Маньяна{49}

Москва, 13 (24) апреля 1730 года

Казалось, что по восстановлении здесь самодержавия царица не сохранила никакого нерасположения в отношении тех, кто во время междуцарствия задумал было изменить форму правления. Но теперь видно, что так было сделано лишь для принятия действительнейших мер и что она лишь медлила нарушить свое молчание по этому поводу, так как в последний четверг, 20-го числа сего месяца, государыня после тайных совещаний с г. Остерманом в своем кабинете в течение нескольких дней повелела обнародовать распоряжения об удалении от двора шести главных лиц из фамилий Долгоруких и несколько других лиц… Может быть, как думают многие, вскоре станет известным еще большее ухудшение их участи. Но достоверно то, что все они уже выехали из Москвы, где им не дозволено было пробыть долее 24-х часов, и что их повезли по дорогам столь различным, что им нельзя иметь сношения друг с другом.