Читать интересную книгу Последняя песнь Акелы. Книга вторая - Сергей Бузинин

Когда первая радость встречи схлынула, Арсенин удивил меня во второй раз. Я его освобождению, по-моему, больше всех радовался. Нельзя сказать, что я совсем уж трус, но лезть втроем в лагерь, полный английской солдатни… тут даже и Терминатор бы спасовал. Правда, по сравнению с Дато тот Т-800 не киборг-убийца, а детская игрушка, но все равно — лично мне даже от мысли о таком подвиге становилось неуютно. Очень. Одно хорошо — обошлось, правда, не совсем.

Наш капитан в плену не только на соломе в тюрьме плющился, а еще и каким-то образом выведал, что английский контрразведчик поедет утром на казнь в близлежащий поселок, и приказал того капитана схитить. А чего? Бронепоезд мы у англичан из-под носа уперли, а тут какой-то офицерик, пусть и с конвоем. Подумаешь, делов-то… Это Барт так высказался, а все его единодушно поддержали. Даже мне пришлось солидарность проявить. За компанию. Только дергался я абсолютно зря.

Британец, видимо, совершенно не опасаясь эксцессов во время недолгого пути, взял в сопровождение всего двух солдат да кучера. Это вам не Силверберг с его сворой, с таким клиентом и работать приятно. В общем, все закончилось, едва успев начаться. Барт и Дато в две секунды грохнули конвоиров, а Арсенин пленил офицера. Правда, тогда даже я отличился. Ну, не совсем я, а на пару с реципиентом. Хозяин моего тела — Саша Лопатин с детства любил в биточки играть и потому всегда таскал с собою кость-свинчатку, а я, обзаведясь новым телом, эту свинчатку так и не выбросил. Даже не знаю почему, может, из какого-то суеверия, что ли, может, еще почему. Не знаю, не важно. Не выбросил, и все. И хорошо, что не выбросил, потому как я этой тяжеленной дурой в лоб кучеру и засветил, да так что он с облучка махом слетел.

Почему таким экзотическим способом, спросите? Не из винтовки или револьвера пальнуть, а железякой в лоб? Отвечаю. Я уже многое могу: Дато меня и стрелять довольно-таки прилично научил, и нож метать (правда, тут имеются некоторые проблемы с тем, чтобы нож всегда летел точно в цель да еще и не падал, а вонзался, но я над этим работаю), и даже кнутом уже могу человека с ног сшибить. Но до сих пор от мысли, что кого-то надо убить, мне становится как-то не по себе. Правда, от раздумий, что из-за этих душевных метаний я когда-нибудь не сумею вовремя выстрелить или еще каким-то макаром убить врага и подставлю друзей, мне не по себе еще больше.

Поэтому перед тем, как свинчатку метнуть, я, высвобождая сознание Лопатина, как бы в медитацию погрузился. Он-то, по сути, все и сделал: р-р-аз, и все! Как тот Давид того Голиафа. И с тем же результатом, то есть насмерть. И что интересно: вернув себе полный контроль над нашим с Сашей телом, я рассматривал мертвого англичанина и не испытывал никаких душевных терзаний. Это ж вроде не я человека убил — Лопатин. Только все равно по душе как кошка коготком царапнула, — интеллигент, блин. Нашел оправдание, что ручки, мол, чистыми остались. Но какая-никакая справедливость (если это определение сюда подходит) в мире имеется, и за убитого кучера от Арсенина влетело уже мне. Не сильно и не долго (а по сравнению с Алевтиной так вообще — пшик), но поругаться с присущим ему морским колоритом капитан успел. А в наказание заставил меня настрочить англичанам цидулю с требованием обменять захваченного нами капитана на приговоренных к казни буров.

Я тогда немного похулиганил и письмецо нацарапал в духе американских страшилок про арабских террористов: «если мы не получим положительного ответа в течение трех часов, то вышлем вам капитана Рочестера по частям…» и подписал — капитан Сорвиголова. Хотя книжку про этого Жана Грандье я только в раннем детстве читал и потом не перечитывал. Блин! Знал бы, что меня судьба в те же места, где французик геройствовал, занесет, я бы ее от корки до корки вызубрил. А еще лучше — скачал из Интернета все, что про эту войну известно, и, зная все ходы наперед, был бы здесь самый крутой стратег. Наверное. Но я все равно ничего толком об этом моменте истории не знаю, и мне остается только мечтать. Хотя есть у меня одна мысль. Подскажу-ка я херре Даниэлю идею про велосипеды. А чего? Книжный капитан Сорвиголова гонял по местным ухабам на двух колесах и горя не знал. Терон — тот тоже до войны велосипедным спортом увлекался, авось что хорошее из этой затеи и выйдет.

Захомутав капитана Рочестера, мы, выполняя договоренность с херре Тероном, направились на ферму Куртсоона. А по дороге наткнулись еще на одну ферму — «Мэррис», что на африкаанс значит «Веселая». Вот только как мы на подворье въехали, нам совсем не до веселья стало.

Как таковой фермы не было. Вместо основательных бурских домиков печально дымились три полуразрушенных остова, даже хозпостройки — и те сожгли. А объехав эти руины, мы на хозяев наткнулись. Шестерых женщин и одного старика. Мертвых. Те, кто спалил эту ферму, их просто повесили. А на грудь каждому мертвецу гвоздями прибили по две карты — трефовых тузов, и по табличке с корявой надписью по-английски: «Отравитель колодцев».

Я как этот кошмар увидал, сразу вспомнил все фильмы про войну, которые в нашем времени видел, и документальные, и художественные. И фотографии, где фашисты наших людей вешают. А на груди у повешенных — такие же таблички. И мне показалось, что вижу я не карты, а руны эсэсовские.

Барт знал это семейство. Как он сказал, здесь, кроме старика и женщин, еще и трое детей жили. Но их изуверы вешать не стали. Они их закололи. Походя. Плоскими английскими штыками.

А я стоял и смотрел на мертвого мальчонку, что лежал, раскинув руки в последней бесплодной попытке уберечь, прикрыть собою сестер, и очень жалел, что меня здесь в тот момент не было. Потому что больше я не переживаю из-за необходимости убивать. Уже не переживаю. Вот только слова уже ничего не значат. Поэтому я стоял и молчал. А Барт плакал. Молча, беззвучно давился слезами. А потом бур вместе с Дато и Арсениным снял повешенных и, аккуратно уложив их под деревом, начал копать могилы. И снова плакал.

Всем было хреново. Даже Рочестеру. И как — будто не боялся англичанин, что и его здесь же вздернут. Наверное, даже у него в душе осталось еще что-то человеческое. Пусть на самом ее дне, но осталось. Я не знаю, что думал британец, но он, насмотревшись, как Барт копает землю, попросил развязать ему руки.

Очень надеясь, что Рочестер попытается сбежать и появится возможность его пристрелить, я развязал. Вот только капитан не побежал. Он подобрал с земли какой-то заступ и начал помогать буру. А потом мы все стали копать. Штык лопаты в землю, сковырнул кусок — отбросил. Простые движенья. Только как же мне не по душе такая простота. А я копал и думал, что отныне я буду жить, продолжая простые движенья, только уже другие: рывок затвора и точный выстрел. Подобным образом этих мертвых я уже не воскрешу, но, может быть, хоть кого-нибудь уберегу.

А вечером того же дня мы встретили Александра Шульженко и десяток буров из числа его минеров. Вот только радость его от встречи с нами, да не с пустыми руками, а с добычей, очень быстро иссякла, потому что мы рассказали про ферму. Штабс-капитан только зубами скрипнул: есть, говорит, у британцев такие вот каратели, команда Старка прозываются. Услышав это, Барт в первый раз за день открыл рот и сказал, что и его семья погибла так же и, судя по картам, их убили те же люди. И снова замолчал.

Буры, те, что с Шульженко пришли, сняли шляпы и тихо-тихо так псалом затянули. Протяжно, с надрывом и очень душевно. А я, увидев, что к седлу штабса приторочена гитара, набрался смелости и попросил инструмент. Сил сидеть и молча рвать душу уже не оставалось, а какого-нибудь пристойного занятия я так и не нашел. Думал — спою потихоньку что-нибудь из Визбора или какого другого грустного романтика, только пальцы словно сами собой побежали по струнам, а изнутри, из самого сердца, без натуги, полилось:

В этом месте больше не спится,Только пепел сыплет с ресниц.Улетайте, глупые птицы,Хуже нету места для птиц.

Закрой же глаза, хмурый мой брат,Этой круглой луне все равно.И небо во сне, но птицы не спят.Эти птицы помнят Трансвааль,Помнят Трансвааль,Помнят все и бьются в окно.

Пусть за тонким абрисом летаВас догонит где-то вдалиРжавый дым горящего вельда,Горький ветер нашей земли.

И только допев до конца, я вдруг понял, что вокруг стоит тишина. Почти мертвая. Слушали все. И Всеслав Романович, и Шульженко, и Дато, и Барт, и буры. Слушали и молчали. Даже Рочестер притих. А потом Александр Васильевич глухо так сказал, чтобы я оставил гитару себе, и отвернулся. Чтобы никто не видел, как он слезу украдкой смахивает.

Расстались мы под утро. Шульженко и его саперы направлялись на реку Моол, где хотели разнести вдребезги какой-то мостик, причем после нашего рассказа у них возникло желание развеять по ветру не только переправу, но и тех англичан, кто вздумает ее использовать. Ну а нас ждали хозяйство Куртсоона и рандеву с Тероном.