На святых молитвах на Исусовых. (I, 405)
И Богородица внушает пономарю, желающему узнать святого Алексея:
Твори ты Иисусову молитву,
Святой тебе сам объявится. (I, 103)
Правда, все эти формы высокой, «доходной до Бога молитвы» связаны чаще всего с подвигом святых, но взяты-то они, несомненно, из опыта собственной молитвенной жизни народа.
Святость
До сих пор мы изучали средний, житейский путь спасения, который сводится к формуле: молитва и милостыня. Но народ знает и высший, героический идеал христианского подвига, который дан ему образами и житиями святых. Рассмотрим ближе народный идеал христианского подвижничества.
Стихи о святых без труда делятся на две группы, которые можно было бы, весьма неточно, охарактеризовать как цикл героев и аскетов. Первая, героическая форма подвижничества не ищет себе образов в четьи-минейных{181} житиях. Она создана из посмертных чудес великих мучеников, из их воинских иконописных изображений, из их былинных, т.е. светских заимствований. Из этих элементов народ создает свой идеал христианского богатыря (соответствующего западному рыцарю), святого воителя, который с мечом в руках поражает силы зла и безбожия. Святые князья Древней Руси могли бы быть иллюстрацией этого типа святости, но народ берет своих героев не из отечественных святцев, а из литургически данных ему великомучеников греческой церкви.
Егорий Храбрый, Димитрий Солунский и Федор Тирянин ратоборствуют: первый - для очищения Русской земли и, в особом стихе, для спасения царевны, второй - для защиты своего Солунь - града, третий - для спасения отцовского царства от врагов и своей матери от змея. Святые воины приближаются к типу мирских богатырей народного эпоса. Отсюда вторжение былинных черт в описание воинских подвигов - особенно естественно там, где духовный стих (о Егории) попадает в репертуар былинного сказителя. Отсюда, из былинного склада, просачиваются черты, плохо идущие к духовному стиху и его религиозным идеалам:
Бьет коня по крутым бедрам,
Пробивает у него кожу дó мяса. (I, 420)
Или в былинном по стилю стихе Егорий говорит матери:
Благословишь - пойду, и не благословишь - пойду, (I, 449)
и кончает свою победу над языческим царем страшной местью:
Приказал вов каждые суточки
По жилочке выдергивать. (I, 474)
Но в стихе о Егории, а тем более в стихе о Федоре Тирянине, мы видим и другой идеал христианского богатыря. Прежде всего в своей поездке по Руси Егорий не сражается, а силой своего слова укрощает стихии и устрояет землю. Его недаром называли культуртрегером и пытались (проф. Б.М. Соколов) найти в его образе отражение князя Георгия-Ярослава (Мудрого), религиозного устроителя русской земли{182}. Лишь убийство царя принадлежит к основному сюжету стиха.
Федор Тирянин побивает войско жидовское, проливает столько крови, что едва сам не тонет в ней. Но он меньше похож на былинного богатыря, чем Егорий. В свои походы он отправляется, как мы видели, вооруженный Евангелием и крестом, он читает святую книгу в самом бою и постоянно заливается слезами, не в силах сдержать своего молитвенного умиления:
Он читает слово Божие,
Святу-честну книгу Евангельё:
Во слезах письма не видит. (I, 553)
Отметим любопытную черту, характерную для всех святых-героев: духовный певец часто заменяет боевого коня библейским ослом.
Так, Димитрий Солунский, отправляясь в битву, «на белого осла садится» (I, 590). В большом стихе о Егории в одном варианте:
Слезает он со бела осла, (I, 480)
который появляется взамен прежнего «коня сивого». Но в стихе о Егорий и Лисавете осел фигурирует постоянно:
Садился он на осла на белого,
Он и бьет змея буйного... (I, 521)
Этот осел появляется не только вопреки житийным оригиналам, но и вопреки иконописной традиции, где Егорий неотделим от своего великолепного белого коня. Смешать иконографического коня с ослом не так легко. Нам думается, что выбор осла подсказан соображениями особого религиозного такта. Здесь художественный инстинкт певца встречается с традицией Библии, отдающей гордых коней противникам Мессии и народа Божия. Не предполагая у русского певца знакомства с Ветхим Заветом, мы можем указать лишь один посредствующий - евангельский прецедент: вход Господень в Иерусалим, на котором отслоилась бытовая русская («шествие на осляти»{183}) обрядность, - так сказать, оцерковившая евангельское животное.
За этими мелкими черточками стоит одно: народ и в святых воинах чтит прежде всего страдальцев и страстотерпцев. Егорий, до своей поездки по Руси, томился в неслыханных муках у царя и в них завоевал свой мученический венец.
Услышь, Господь Бог, мое терпение, (Вар., 104)
взывает он из темницы. И явившаяся Богородица ему обещает:
Ты за это ли претерпение
Ты наследуешь себе царство небесное. (1, 425)
Такова же и общая оценка певца:
Много Егорию похождения
И велико его претерпение:
Претерпел он страсти великия... (1, 408)
Это объясняет и необычный его эпитет в одном из стихов: Егорий Христотерпец (1, 489).
Не забудем, что некоторые стихи знают только страсти Егория, без его «похождения».
Заканчивая стих о Федоре Тирянине сравнением «похождения» святого с «порождением» его матери, певец указывает нам на tertium comparationis{184}: страдание, терпение, которое лежит в основе всякого христианского подвига.
С этой точки зрения, нетруден переход к другой группе подвижников, добровольных страстотерпцев аскезы. Народ с изумлением созерцал нечеловеческие подвиги пустынножителей; они не могли не поразить его воображения. Стих о Дочери Тысячника вольно воспроизводит легенду о Марии Египетской (или другой палестинской Марии){185}.
Я молилась, девка, трудилась,
Девяносто лет, девка, я со зверьми...
Да как у девушки стало лицо,
Как дубовая словно кора. (1, 720)
Об аскетической жизни пустынножителей народ сложил прегнантную{186} формулу:
Есть гнилую колоду,
Пить болотную воду,
Носить черную ризу. (1, 222)
Самое постоянное выражение, которым народ отмечает аскезу, - это не подвиг, не подвижничество, а трудничество, труд. «Трудник, трудничек, тружданик, труженик, тружельник» - именуется тот пустынник, которому является св. Пятница (№№ 592-604).
И Алексей человек Божий хочет
Со младости лет Богу потрудиться. (Адриан., 255)
Труд Алексея, в отличие от пустынных отцов, не носит столь жестоких форм:
Семнадцать лет Господу трудился...
Кушал, Олексей со укропом[55],
или:
Скушал ён в нядзелю по проскурке. (Адриан., 270-271)
Но не героизм телесной аскезы является мерой святости, а что-то другое. Мы готовы определить это «другое» как жертву, отречение, - народ говорит: терпение и труд{187}.
В стихе об Алексее мы всего лучше можем изучить народный идеал аскетической святости.
Прежде всего, во имя чего святой поднимает свой тяжелый подвиг? Ответы даются разные, или, в сущности, два ответа. С одним мы познакомились в стихе об Иосафе-царевиче: это быстротечность земной жизни и несравнимость ее с вечными благами:
Житие наше, мать, часовóе,
А богатство наше, мать, временнóе. (I, 216)
Другой мотив - желание избежать неизбежного в миру греха. Стих об Алексее видит этот грех в самом факте супружеской жизни, к которой принуждают святого родители. Вот почему он молится в брачную ночь:
Ты батюшка наш, Спас пречистый,
Не допусти до греха, до большого. (1, 100)
И Дочь Тысячника спасается в пустыню от того же греха:
Приневолил меня рóдный батюшка
Замуж девушку итти...
На все грехи тяжки,
Грехи тяжки поступить. (I, 720)
Не будем искать в этих идеях дуалистических богомильских влияний{188}. Достаточно и житийных примеров, чтобы внушить певцу такую, не вполне ортодоксальную, мысль. Здесь мы видим полную готовность принять максималистический церковный идеал - и именно там, где он отрицает древнейший религиозный закон народа - религию материнства. И все же эта религия и в стихе об Алексее составляет незримый фон, на котором и выделяется его святость, не поражающая героизмом аскезы. Читая или слушая этот стих, мы тронуты вместе с народом потому, что самое тяжкое отречение есть отречение от рода, от любимых, от жены, от отца, от матери. Поэтому венец подвига Алексея - его жизнь неузнанным во дворе родительского дома.
К этому жертвенному отречению Алексея присоединяется вторая черта его подвига: его вольное унижение. С жалостливым умилением певец следит за ступенями его земного падения - небесного роста.
Первый шаг - к бедности и нищенству. Уходя из отцовского дома, Алексей надевает рубище (или меняется с нищим своей златотканой одеждой). Придя в Эдессу,