А в другой раз, когда я опять пожаловалась ему, повторил:
— Но, милая Селеста, вы сами не понимаете своего счастья, вам достался лучший из мужей.
— Вы так думаете, сударь?
— Так ли я думаю? Даже более того, иногда даже удивляюсь, как он может переносить вас.
Я была уязвлена:
— Сударь, значит, вы слишком снисходительны ко мне! Но я очень хотела бы знать, а что же все-таки ему приходится переносить, ведь все делается, как он хочет!
— На что же тогда жаловаться? Значит, вы его действительно любите.
Он объяснил мне, как Одилон в одиночку пробивал себе дорогу в жизни. Оставшись четырнадцати лет от роду без родителей, он начал с мытья посуды в парижском бистро, но не выдержал, узнав, что его там кормят объедками. Потом, как и один из его братьев, был кучером фиакра, но, благодаря своей сообразительности понял, какую революцию принесет с собой автомобиль. Очень быстро он получил шоферскую лицензию с блестящей аттестацией и стал работать на такси то в Монако или Кабуре, то в самом Париже, в зависимости от сезона. Он служил в компании «Таксиметр Юн и к», созданной Ротшильдом под управлением Жака Бизе, однокашника г-на Пруста по лицею Кондорсе. Мать Жака Бизе, овдовев, вышла за г-на Строса, дальнего родственника Ротшильдов. Именно в Кабуре он и познакомился с г-ном Прустом.
Как рассказывал мне сам г-н Пруст, Жак Бизе рекомендовал ему трех или четырех шоферов, и хотя в Кабуре он чаще ездил с Агостинелли, но благодаря своей проницательности почти сразу приметил Одилона. Как-то г-н Пруст спросил у него, что он делает после возвращения с юга и Нормандского побережья.
— Работаю шофером в Париже.
— А не согласитесь ли вы подвозить и меня?
— С удовольствием.
Одилон дал ему телефон своей сестры, на углу улиц Фейдо и Монмартр. Так оно и началось, а вскоре их отношения стали по-настоящему доверительными и прервались только на время войны, но и то после мобилизации Одилона г-н Пруст взял себе в шоферы его старшего брата Эдмона, который был немного глуховат.
В том, что связано с Одилоном, г-на Пруста более всего трогали обстоятельства смерти его матери, когда он еще ходил в школу. Однажды вместе с ней он возвращался домой, и у него на куртке была оторвана пуговица; она сказала ему: «Положи ее в кухне, я потом пришью, сейчас у меня что-то побаливает сердце». Утром он взял куртку с пришитой пуговицей, но в доме была какая-то необычная тишина. Он подумал, что матери надо выспаться, и стал собираться в школу, стараясь не шуметь. Потом ему пришло в голову, что она будет беспокоиться, если он уйдет, так и не сказав ни слова. Но она была уже остывшая на постели... Г-н Пруст всегда очень волновался, рассказывая об этом; он каждый раз вспоминал и о своей матери.
Когда кончилась война и Одилон нашел меня на бульваре Османн, то, не задумываясь, согласился поселиться там. Мы никогда не говорили о том, сколько мы здесь пробудем, и он уже не вспоминал о своем желании завести собственное дело. Теперь ему хотелось только сменить машину, да и то скорее из-за тщеславия ради г-на Пруста.
Стоит упомянуть, что в первые годы шоферам, как и кучерам, приходилось сидеть снаружи при любой погоде — под дождем, на солнцепеке и морозе. Со временем, когда машины сделались более комфортабельными, муж стал немного стесняться своего старого «Рено». Наконец, он сказал г-ну Прусту о своем намерении приобрести новую машину, более подходящую для того, чтобы останавливаться у отеля «Риц» или роскошных особняков.
— Нет, нет, Одилон, — ответил ему г-н Пруст. — Зачем это вам менять свою старую машину? Мне очень нравится ваше такси, оно такое удобное, и я уже давно привык к нему. Мне вовсе не нужно обращать на себя внимание.
Муж и не настаивал — он слишком любил г-на Пруста, чтобы огорчать его. И только уже в самом конце, когда старый «Рено» сделался такой древностью, что в нем-то г-н Пруст и привлекал внимание, Одилон решил все-таки приобрести как неожиданный сюрприз новую машину и заранее ничего не говорил даже мне. Но г-н Пруст не дожил до этого, а муж так и не попользовался своим новым прекрасным автомобилем. Мы еще не съехали с квартиры г-на Пруста, когда муж продал его с убытком для себя. Помню, что заплатил не то двадцать две, не то двадцать четыре тысячи, а уступил всего за восемнадцать, даже не задумываясь:
— Теперь, после него, — сказал он, — дело кончено. Ведь только он помогал мне терпеть других клиентов.
X
ВАША МАТЬ УМЕРЛА
Именно эти военные ночи с 1914-го до 1918-го помогли нашему сближению в те вечера, если только можно назвать вечерами время далеко за полночь.
Сначала г-н Пруст говорил немного, потому что я, как полагается, находилась на испытании; он же, по свойственной ему наблюдательности, хотел разузнать про человека буквально все.
Именно тогда он стал меня расспрашивать обо мне самой и нашем семействе, но больше всего это касалось детских лет:
— Ведь именно тогда все закладывается, и рай, и ад.
Как-то раз, рассказывая ему свои истории, я спросила:
— Сударь, я никак не пойму, зачем вам все это. Ведь очень скучно слушать о моем детстве и о нашей деревне.
— Совсем нет, Селеста, и признаюсь вам: я хочу написать о вас целую книгу. Но не вздумайте только возгордиться.
— Да чем же мне гордиться, сударь? Вы, что, смеетесь надо мной?
— Нет, нисколько; и здесь нет ничего обидного. Ведь если я пишу книгу, из нее можно многое узнать. И то, что присуще вам, это ведь не только ваше. А самое главное — откуда оно берется? У вас прекрасная душа, но кому вы ею обязаны? Отцу, матери, бабушке или еще дальше? Вот это мне и хотелось бы знать.
Он буквально завораживал меня своей манерой слушать, подперев рукой щеку, и этими глазами, то мягкими, то блестящими, но всегда полными внимания, как будто уже записывал то, что говорилось. И я говорила, говорила...
Прежде всего он хотел буквально вытянуть из меня все черты характера и образа жизни. Я должна была ему рассказывать все четыреста случаев из моего детства: как я лазала по деревьям (каким именно?); как зимой, вместо того чтобы идти завтракать, мы катались по льду в своих деревянных галошах, чуть ли не ломая себе руки и ноги; про мои три передника (вместо одного у сестры), которыми я ухитрялась везде зацепляться. Он приходил в восторг:
— Селеста, вам надо было родиться мальчишкой!
Я рассказывала ему о временах года, цветах и фруктах, о нашем большом доме, Ледяном и продувавшемся со всех сторон, так что в холода матушка согревала постели грелками; а школа совсем не отапливалась, и она клала нам с собой по утрам горячие уголья в ножную грелку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});