Человечек представился:
— Пауль Штоффср.
Вероятно, он был неприятно удивлен, что такое громкое и всемирно известное в деловом мире имя не произвело на попутчика должного впечатления, поэтому добавил:
— Предприниматель и коммерсант. Глава торгового дома «Пауль Штоффер GmbH».
Но и этот высокий титул не вызвал в Конраде ни пиетета, ни преклонения к заоблачному статусу многоуважаемого коммерсанта.
Дело в том, что с началом германского вторжения в Советский Союз вслед за наступающими немецкими частями хлынули многие сотни вновь созданных немецких обществ с ограниченной ответственностью — GmbH. Опьяненные обещаниями Геббельса и заверениями Розенберга, с надеждой на скорейшую и верную наживу, желая немедленного обогащения и не стесняясь в способах стяжательства, такие вот штофферы тысячами расползались по Прибалтике, Белоруссии, Украине и западным областям России. Это были даже не кровопийцы по своей сути… По оккупированным территориям суетливо сновали пауки-трупоеды. И само название GmbH даже в Германии немцы расшифровывали как «Greift mit beiden linden», то есть «Хапай обеими руками».
Еще в прошлом, сорок первом, году фон Гетц насмотрелся на эту братию, и уважения у него они не вызывали никакого.
— Вы не были в Париже? — желая непременно произвести впечатление важной птицы, пошел в атаку Штоффер.
— Нет. Не привелось, — равнодушно ответил фон Гетц.
— Зря, — не одобрил коммерсант. — Чудесный город! Город любви. Вам непременно следует побывать в нем!
Штоффер закатил глаза и, неприятно брызгая слюной, начал восторженный рассказ о вечном городе любви, о его поездках туда, об успешных коммерческих предприятиях по импорту французских вин и о бесчисленных победах над парижанками, которые все как одна лежали у его ног и ждали лишь движения бровей, чтобы упасть в его объятья.
Штоффер, впрочем, вскоре предпочел переменить тему:
— Звонит мне тут недавно Розенберг…
— Простите, кто? — не расслышал Конрад.
— Старина Альфред. Ну, Розенберг. Мой старый приятель. Такой, знаете ли, рейхсминистр… Нашел-таки меня в Риге. Нигде от него нет спасения. Так вот, звонит он мне и просит…
— И что же у вас просит рейхсминистр Розенберг? — раздражение фон Гетца стало уже нестерпимым.
Штоффер ничего не замечал. Он ни па чем не мог сосредоточиться, кроме как на самом себе и собственной значимости. Мысли его, наталкиваясь на препятствия, перепрыгивали одна через другую.
— Англичане, по-моему, совершенно несносны! — снова переменил он тему. — А как вам правится их Лондон? Чудовищный город. Всюду смог, грязь, полисмены, омнибусы. Кэбмены так и снуют. А какой дрянной поезд ходит из Германии до Лондона?!
— Простите, откуда докуда ходит поезд?.. — заинтересовался фон Гетц.
— До Лондона. Ах, этот лондонский экспресс. Даже в Индии я не ездил ни на чем подобном.
— А вы и в Индии были?
— Конечно! — всплеснул руками Штоффер. — Удивительная страна! Всюду пальмы, джунгли, бананы, индусы. Вы не поверите, у них там йоги — на каждом шагу. Сидят. У них такие мудрые глаза…
В Гродно Штоффер слез с поезда, напоследок напыщенно простился с фон Гетцем и даже попытался пожать его руку двумя своими. Фон Гетц руки не подал, словно боялся измазаться чем-то слизистым и неприятно-вонючим, что отнюдь не помешало многоуважаемому коммерсанту и предпринимателю, главе торгового дома «Пауль Штоффер GmbH» пригласить своего дорогого друга без обиняков посетить его особняк на Унтер-ден-Линден, если тот невзначай проездом окажется в Берлине.
Как видно, вранье у торгашей в крови, оно является потребностью души, а может, и профзаболеванием. Фон Гетц вздохнул с облегчением, когда Штоффер сошел с поезда. Напыщенность этого болвана в лоснящемся костюме, раздувавшегося от любви к самому себе, была невыносима. Его хотелось застрелить. Мешали воспитание и привычка к воинской дисциплине.
Новая картинка из обрывков воспоминаний о той грандиозной пьянке всплыла в сознании Конрада. Они вчетвером стоят на набережной у парапета. Невменяемо пьяный Смолински рыдает хмельными слезами, размазывая по лицу обильные слезы, перемешанные с соплями. Валленштейн утешает обер-лейтенанта, Тиму смотрит на летчика отстраненно, без всяких эмоций, а фон Гетц смеется над великовозрастным плаксой, который несколько часов назад в кабачке хотел огреть их бутылкой.
— Вам хорошо! — медвежьим рыком ревет Смолински. — Вы остаетесь здесь, в Швеции. Вы не знаете, что такое бомбежка. Вы не знаете, что такое зенитки. Это не вас пошлют в бой против красных самолетов. Вы тут будете шляться по кабакам, знакомиться с девушками, а я… а меня… А меня, может, завтра уже убьют! И мой самолет будет догорать в какой-нибудь канаве, пока вы тут… — и Смолински захлебнулся в очередной волне соплей и слез.
— Ничего, ничего, — пытался успокоить обер-лейтенанта Валленштейн и даже гладил того по спине, но Смолински продолжал реветь как бык, которого ведут на бойню.
А вот дальнейшее вспомнилось совершенно ясно и четко.
— Я не хочу на фронт! — бушевал Смолински. — Я хочу назад, в Оре! Я не хочу умирать! Я хочу кататься на лыжах и сидеть вечерами в баре. С девушками.
Фон Гетцу вдруг стало смешно до истерики. Интересно, чего уж такого страшного навидался сопливый обер-лейтенант на Восточном фронте, чего не видел сам Конрад? Пусть фон Гетц был на Восточном фронте только пять месяцев, но он сражался над Смоленском и над Москвой и видел, как советские летчики без раздумий шли на таран. Самые беспощадные, самые горячие и жестокие воздушные схватки шли на направлении главного удара тогда, когда Москва казалась такой близкой и достижимой. Где этот обер-лейтенант мог увидеть такие бои? Зимой почти не летали по погодным условиям. До середины весны — наверняка тоже не летали. Полевые аэродромы развезло весенней распутицей, и с них невозможно было взлететь. Самолеты вязли в грязи по фюзеляж. Следовательно, этот Смолински летал-то всего месяц. И где? Над Харьковом, когда у люфтваффе было полное господство в воздухе. Он с русскими, может, всего пару раз и встречался в воздухе, а ревет и стонет, как перепуганная роженица. А если ему рассказать, как они осенью совершали по шесть вылетов в день?
— Не хочу на фронт! — не унимался Смолински. — Я не хочу умирать! Я боюсь умирать! Мне всего двадцать девять. Мне рано еще умирать. Я боюсь русских.
И тут пьяный Валленштейн решил дальнейшую судьбу Смолински и фон Гетца.
— А вы не возвращайтесь, — вдруг решительно заявил он.
— Куда? — выпучил глаза обер-лейтенант.