Наш повар не блистал кулинарным искусством и разнообразием нас не баловал. Чаще всего он готовил одно блюдо – нечто вроде каши с тушенкой. Утром – погуще, в обед – пожиже. Утром – плоский котелок на троих, в обед – на двоих. Кроме того, мы получали буханку хлеба в день на троих и несколько кусков сахара. Иногда вместо горячего нам давали сухой паек – 500-граммовую банку тушенки на четырех человек, хлеб и сахар. В общем, жить было можно, да и помимо официального пайка расчеты доставали что-нибудь съестное.
В холодное время года это чаще всего были убитые лошади. Специалистом по разделке конских туш был наводчик Гарош. Как только кто-нибудь сообщал, что видел убитую лошадь, Гарош брал топор и через некоторое время возвращался с ведром, полным красного мяса. Его сначала промывали от крови, а затем варили, слегка прикрыв водой, на небольшом огне. Поскольку на передовой никто запасов не делал, ведро мяса пять-шесть человек съедали в один присест. А после этого наступало благодушное настроение и большинство солдат, покурив, заваливалось спать.
Кроме конины, большую радость доставлял нам хороший охотник Малинин, несколько раз приносивший зайцев, рябчиков, а однажды притащивший даже кабанчика килограммов на тридцать. Вот это был уже настоящий пир.
Позже, на территории Польши, кто-нибудь из шустрых ребят притаскивал домашнего поросенка, гуся или кур. Нельзя сказать, что мы сильно мародерствовали, но стащить у фермера какую-либо живность особо зазорным не считалось. Тем более ставить об этом в известность начальство было совсем не обязательно. Более того, некоторые офицеры даже сами посылали своих ординарцев раздобыть что-нибудь вкусненькое. Акценты сменились. Если в тылу пределом счастья считалось приобрести несколько картошек или кусок жмыха, то на фронте в основном охотились за мясом, да еще вкусненьким. А те голодные дни, которые сопровождали переброску полка с одного места на другое, быстро забывались и не оставляли в памяти трагических воспоминаний. Зато доставшийся деликатес, например ухо поросенка, поджаренное паяльной лампой, помнилось гораздо дольше. А может быть, кто-нибудь из старых солдат и до сих пор помнит.
Для большинства личного состава батареи важным делом, на которое уходило много времени, было поддержание в чистоте собственного тела. Огневые позиции часто располагались вдали от водоемов, и даже простое умывание нередко становилось проблемой. Зимой многие умывались снегом или талой водой. А вот когда не было снега, приходилось искать воду, ходить за ней достаточно далеко, а иногда и рыть колодец.
Еще одна трудность была связана с бритьем. Носить бороду не разрешали, а бриться надо было не реже одного раза в два-три дня. Но беда заключалась в том, что безопасные бритвы достать было негде, а опасные были не у всех, да и владелец давал их только некоторым своим товарищам. У меня, например, еще с довоенного времени была простенькая опасная бритва, которую я давал только половине нашего расчета. Лишь в Польше мне довелось обзавестись хорошей бритвой немецкой фирмы «Золинген», и я в качестве сувенира храню ее до сих пор.
Значительно проще было со стрижкой. В армии рядовые должны были быть пострижены под машинку, а сержантам разрешалась короткая стрижка. Вообще-то эту процедуру должен был обеспечивать старшина, но нашему расчету повезло – эту работу неплохо выполнял Малинин, и мы все всегда были аккуратно подстрижены и не получали замечаний от командиров.
За первую фронтовую зиму в бане мы ни разу не мылись. И только весной, когда дивизион расположился возле железнодорожной станции, старшина организовал нам настоящую баню в специально оборудованном вагоне. И это было прекрасно.
Запасной пары белья у солдат не было. Его выдавали не чаще одного раза в месяц, а стирать было не в чем, негде и некогда. Так что всегда оставалась вероятность того, что оно после стирки не успеет высохнуть. А тут надо ехать. Холодно, железный кузов «Студебекера». Нет, уж лучше так.
Летом расчеты устраивали себе помывку собственными силами. Строили нечто вроде шалаша, на костре нагревали ведро воды и мылись до опупения. Но приятнее всего было искупаться в реке, в озере или в каком-либо другом водоеме. Но такое удавалось редко.
Говоря о личной гигиене, вспоминаются серьезные трудности, доставляемые нам насекомыми, в первую очередь вшами. Нельзя сказать, что в годы войны вся армия была завшивлена. Но время от времени вши появлялись и доставляли массу неприятностей. Что это за насекомые, солдаты нашей батареи почувствовали уже вскоре после прибытия на фронт. Сначала бороться с ними мы не умели, и приходилось терпеть.
Так и жили. В свободные часы снимали рубашки и внутренние швы прикладывали к раскаленному боку железной печки, с удовольствием слушая легкое потрескивание гнид. Но это помогало лишь на короткое время. А потом измученное тело снова начинало чесаться.
Ночью, тесно прижавшись друг к другу, солдаты тряслись на «Студебекере», двигавшемся по заснеженной ухабистой дороге. Кроме орудийного расчета, в машине, как часто бывало, находилось несколько связистов. Дремали. Неожиданно командир отделения связи сержант Коваленок резко дернулся и остервенело зачесался. Никто не видел, как его автомат соскользнул с коленей, самовзвелся и начал строчить, крутясь на полу кузова. Мгновенно ноги всех солдат взлетели вверх и замерли до тех пор, пока не разрядился весь диск (71 патрон). Остановить ППШ никто не рискнул – было темно, и подставлять свои руки под дурацкие пули никто не хотел. Когда очередь кончилась, еще несколько секунд все сидели не шевелясь. Потом кто-то чиркнул спичкой, осторожно взял автомат и молча передал его испуганному Коваленку.
– Вши проклятые заели, – проворчал старший сержант Гарош.
И поскольку происшествие закончилось благополучно, все весело расхохотались. А могло быть и хуже. Ведь вокруг были солдатские ноги. Да еще ящики со снарядами. Попади пуля во взрыватель, и всем пришел бы конец.
Вши заедали не только солдат, но и офицеров. Правда, у них была пара сменного белья. Но это, видимо, мало помогало, так как насекомые прекрасно чувствовали себя не только в нательных рубашках и кальсонах, но и в гимнастерках, и даже шинелях.
Однажды в теплый осенний день лейтенант Леноровский сидел на бревне возле своей землянки и внимательно, шов за швом, проверял рубашку. Подошел командир второго взвода Малахов. Взглянув на Леноровского, он презрительно заметил:
– Лейтенант, постеснялся бы.
Старший на батарее медленно поднял голову, посмотрел на стоящего Малахова близорукими глазами и спокойно своим обычным тонким голосом ответил:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});