из второй половины восемнадцатого века вместе с командиром вселило в господина Нечаева определенные надежды. По его мнению, этих людей из восемнадцатого века, привыкших к «правильному» общественному устройству, при котором общество разделено на «белую кость» и быдло, легко можно будет подбить на насильственный захват власти - сначала на фрегате, а потом и в самой Аквилонии. Он считал, что для этого надо внезапно поднять на корабле мятеж, захватить в плен Сергея-младшего и других офицеров корабля, чтобы потом, прибыв в главное поселение, угрожать центральным властям их убийством, с целью заставить их капитулировать, раз уж они там все так держатся друг за друга. Один он ничего не сделает, а больше сотни человек с решительным командиром вполне справятся с этой задачей.
И вот, не обращая внимания на рулевую матроску (ибо эта дикарка все равно ничего не поймет), Нечаев начал многословно и довольно путано объяснять капитану первого ранга Толбузину свое кредо. Бывший командир линейного корабля «Азия» слушал молодого идиота минут пять, а потом, не понижая голоса, прямо спросил:
- Скажите, Лев, вы меня что, на измену подбиваете?
Мичман Нечаев, который на Тиносе на берег не сходил, и не ведал, что команда «Азии» присягнула Аквилонии на верность, премного удивился этому вопросу.
- Ну почему на измену, господин капитан первого ранга?! - воскликнул он. - Я предлагаю вам насильственным образом изменить неправильное устройство местного общества на самое верное - то есть такое, при котором знатные и образованные люди, то есть мы с вами, занимали бы господствующее положение, а дикари и прочее быдло знали бы свое место и не смели иметь никакого личного мнения.
- Это и есть измена, а еще лютая, жестокая неблагодарность по отношению к людям, спасшим наши жизни -следовательно, полная утрата личной чести! - рявкнул каперанг Толбузин. - И я лично, и мои офицеры, и вся наша команда в первый же день поклялись перед лицом всемогущего Господа, что мы будем верой и правдой служить законным аквилонским властям, в чем целовали крест у отца Макария!
- Присяга, принесенная людям низкого происхождения, не имеет никакой юридической силы! - с апломбом произнес мичман Нечаев. - Ведь этот младший прогрессор господин Петров - типичный плебей, и все его окружение состоит исключительно из дикарок и плебеев!
Капитан первого ранга Толбузин почти никогда не поганил свои кулаки рукоприкладством (ведь, если надо кого-то на корабле наказать по закону, то на это есть профос11), но тут душа требовала ответить именно таким образом. Удар правой прямо мичманский сглаз с непривычки вышел, надо сказать, на «четверочку». А может быть, дело было в том, что бывшему командиру «Азии» при размахе требовалось сохранять равновесие на раскачивающейся палубе... Так или иначе, но господин Нечаев не отлетел ни на пять метров, ни на три, ни даже на два, а лишь пошатнулся.
- За что... за что вы меня ударили, господин капитан первого ранга? - придушенно спросил он, прикрывая подбитый глаз левой ладонью. Второй его глаз удивленно моргал.
- За то, - ответил разозленный Толбузин, - что ты, мелочь пузатая, ничего не знающая о том, что такое честь, вздумал учить меня, урожденного Рюриковича, тому, какой человек благороден, а какой низок! Во времена моего пращура любой человек, взявший в руки оружие, мог встать в ряды княжьей дружины, и никто не задавал ему вопросов о происхождении. Илья Муромец был крестьянский сын, и к тому же иудей, потому что при жизни прозывался Илья Жидовин, а Алеша Попович был внебрачным сыном священника. Светлейший князь Александр Данилович Меншиков, правая рука Петра Великого, был сыном конюха, а основатель дворянского рода Ганнибалов был эфиопским мальчиком-рабом, подаренным первому русскому императору персидским купцом. Неважно, какое происхождение имеют Сергей Васильевич Петров и его старшие начальники - важно то, что в своих поступках и исповедуемых принципах они вельми благородны, насколько это возможно для смертных людей. При этом бывшие дикарки, с оружием в руках добровольно вставшие в ряды аквилонского войска, тако же должны быть признаны благородными девицами дворянского достоинства, ибо Христос на Тайной Вечере сказал: «Больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя...». Но самое тяжкое твое прегрешение - в утверждении, что клятва, произнесенная перед лицом Всемогущего Господа и скрепленная крестным целованием, может быть признана недействительной по каким-то формальным обстоятельствам. Мерзость это, которой нет равных, ибо когда начинают брать обратно крестоцеловальные клятвы, то в государстве рушится все сразу. Иди отсюда, фря поганая, и помни, что я немедленно доложу об этом разговоре Сергею Васильевичу, если хоть намеком услышу, что ты еще хоть к кому-нибудь обращался со своими бредовыми идеями!
Мичман, бочком-бочком, ушел. И казалось, что эта история останется для него без последствий, за исключением бланша под глазом... Но вот синьорита-маринайо Илла все слышала, поняла и запомнила. Запоминать жители этого времени умеют отлично, ибо до тех пор, пока прогрессоры не начали учить их читать и писать, запоминание произнесенного вслух было единственным возможным способом хранения информации. Всем «волчицам» была памятна история годовалой давности, когда кучка волчат-подростков собиралась поднять в племени бунт, чтобы убить вождей и править самим. И тут, поняла Илла, было то же самое. Безумный волчонок-чужак решил, что он лучше вождей знает, как надо управлять их народом.
Сменившись с вахты через три часа, она тихонько зашла в отгороженный парусиной закуток трюма, где слал Сергей-младший со своими женами, и разбудила Бьёрг, рассказав той все, что слышала. Когда случается страшное, утра не ждут, и на то, что все рассосется само, не рассчитывают. Бьёрг разбудила супруга, и Илла, прикрыв глаза, слово в слово повторила ему диалог двух мужчин. У того тоже сон как рукой сняло. Через пять минут Сергей-младший сам разбудил капитана Гаврилова, лейтенанта Сердюка, поручика Авдеева и подпоручика Акимова, и Илла повторила свой рассказ в третий раз. Больше никого решили не будить, и очень скоро потенциальный мятежник был схвачен, скручен, обыскан, связан и с заткнутым ртом заперт в ту собачью конуру, где коротал свои последние дни перед изгнанием господин Мергенов. Судить преступника решили уже утром, после завтрака, открытым судом, по всем правилам - так, чтобы команда и пассажиры «Медузы» всё видели и слышали.
Когда рассвело, стало видно, что ветер переменился на северо-восточный, и теперь фрегат, под облачным небом тяжело переваливаясь на серой волне, шел правым крутым бакштагом куда-то в западном направлении, предположительно к Мессинскому проливу. Временами по взлохмаченному