Ничего богемного или заумного тут нет и в заводе.
В заводе нет. А в итоге есть. Сочиняет же Заболоцкий манифест обериутов! И отнюдь не изымает себя из их разукрашенной ватаги. И по мере того, как осыпаются перья, он среди них оказывается едва ли не главной фигурой. А когда по ходу десятилетий очерчивается его гениальность, ею как бы и оправдывается само существование такой ватаги в обжигающе-леденящей атмосфере Ленинграда эпохи Великого Перелома. Так зачем ему их безумства?
А помогают сдуть с поэтического слова туманы, нанесенные символистами, изжить клекот акмеистов, забыть бормотание футуристов. Сдвинуть поэзию с насиженного места. Вещественный мир в "Столбцах" демонстративно сдвинут, и степень сдвинутости — такая же интуитивно угаданная реальность, как и "прямая, как выстрел", логика "голого слова" — голография наивного зрения.
Это никакой не бал-маскарад, это повседневная жизнь, узнаваемая точечно. Вот пекарня, вот рыбная лавка, вот умопомрачительная закусь на свадьбе (мечта наголодавшегося студента). Вот коты, путешествующие с крыш в комнаты и обратно (ностальгия по провинциальному уюту детства). Вот попы, бессмысленно кадящие тут и там (свой атеистический пафос Заболоцкий объяснил в 1926 году таким "практическим" соображением: естественно-научное мировоззрение недоступно для насмешки, тогда как верующего оскорбить очень легко).
При таком объяснении невольно ищешь усмешку, спрятанную в углах рта… Не хочет он оскорбить! Просто пускает фигуру попа в общую карусель бытия. Как пускает туда красноармейца, пролетария, "комсомол" и даже бюст Ильича как достоверный, наощупь реальный предмет нового быта.
Когда цензура требует Ильича убрать, на его место всаживается "кулич". "Комсомол" остается — как нечто, во что сходу садится крепнущий младенец.
Никакого специального апокалипсиса нет. Ни пепла, ни серы. Свинцовый отблеск — вскользь. Куда больше — меди. Медные копья надгробий, медные монеты нищих, медные листья деревьев, медные бляхи извозчиков, медные крестики младенцев, медные трубы музыкантов… Кислый вкус меди чувствуется — если искать во всем этом логику. Но находишь — отсутствие логики. Зияющее отсутствие логики. Сдавленный вопль о логике.
Высока земли обитель.
Поздно, поздно. Спать пора!
Разум, бедный мой воитель,
Ты заснул бы до утра.
Если задавать логичные вопросы, то набредешь на пушкинское: "Зачем крутится ветр в овраге?.." У Заболоцкого вопрос о цели и смысле бытия отдает изначальной безнадегой: "Хочу у моря я спросить: для чего оно кипит? Пук травы зачем висит, между волн его сокрыт?" Иначе говоря: зачем все "вверх ногами"? Зачем все "наоборот"? Зачем жизнь "летает книзу головой"?
Встречный вопрос: зачем всё это отливать в строки? Ответ:
Если где-нибудь писатель
Ходит с трубкою табачной —
Значит, он имеет сзади
Вид унылый и невзрачный.
Сквозь мнимую заумь пробивается здравый смысл, тем более сильный поэтически, что он покалечен. По Ленинграду идет слух о замечательном поэте. За "Столбцами" охотятся, переписывают от руки. Исаковский, казалось бы, невообразимо далекий от таких столбцов, отдает им должное. Багрицкий читает их Антокольскому. Антокольский, взяв с собой жену, артистку Зою Бажанову, идет к Заболоцкому знакомиться и слушать стихи.
Тут девка водит на аркане
Свою пречистую собачку,
Сама вспотела вся до нитки
И грудки выехали вверх.
А та собачка пречестная.
Весенним соком налитая,
Грибными ножками неловко
Вдоль по дорожке шелестит.
Начитанная Зоя Бажанова восклицает:
— Да это же капитан Лебядкин!
Заболоцкий прячет усмешку в углы рта:
— Я тоже думал об этом. Но то, что я пишу,— не пародия, это моё зрение.
Что ему вспоминается при этом? "Бесы" Достоевского? А может быть, Блок, который заметил, впервые прочитав "поэзы" и "хабанеры" Северянина, что это капитан Лебядкин, то есть истинный поэт, не нашедший темы. Предвидя недоуменные вопросы, Блок тогда уточнил: "Стихи капитана Лебядкина очень хорошие". Может, так оно и есть?
Краса красот сломала член
И интересней вдвое стала,
И вдвое сделался влюблен
Влюбленный уж немало.
За время, пока "Бесы" читались поколениями людей, въехавших в революцию, капитан Лебядкин сделался эталоном бессмысленной графомании. Меж тем она не бессмысленна. Берем два звена в цепи причинности и стыкуем, а всю цепь опускаем в немоту. Заболоцкий делает это так:
Легкий ток из чаши А
Тихо льется в чашу Бе,
Вяжет дева кружева,
Пляшут звезды на трубе.
Можно, конечно, восстановить всю систему связей между девой, вяжущей кружева, и звездами, сияющими над трубой. В советские времена это означало бы — подвести подо все марксистский базис. А можно, по древней русской традиции, ткнуть про звезды девке напрямую. Царю — про Богородицу. Минуя всякую политическую корректность. В старые времена этим профессионально занимались юродивые.
Заболоцкий сталкивает столбцы бытия, разнесенные по далеким графам.
О мир, свернись одним кварталом,
Одной разбитой мостовой,
Одним проплеванным амбаром,
Одной мышиною норой.
Но будь к оружию готов:
Целует девку — Иванов!
В Год Великого Перелома такие тексты следовало прописывать по всей программе.
Критики и прописывают Заболоцкому: социологию бессмыслицы, трагизм абсурда, гиперболическую беспощадность, распад сознания, троцкистскую контрабанду, половую психопатию, отщепенство.
Заболоцкий коллекционирует отзывы и со смехом зачитывает друзьям. Интересно, ведет ли он статистику? А она говорит об изрядном чутье критиков: чуть не каждый второй дает автору "Столбцов" определение, которое вряд ли стоит опровергать: юродство.
Юродство — наивная святость, прямо сталкивающая причину с дальним следствием и очерчивающая таким образом абсурд выпадающих звеньев.
В 1929 году над этими приговорами можно смеяться. Но, как замечает лучший биограф Заболоцкого (его сын), "они догадываются, что скоро будет не до смеха". Не так скоро. Еще почти целое десятилетие свободы отмеряет Заболоцкому судьба: 30-е годы.
Попрощавшись с обериутами, он начинает прорабатывать картину мироздания, восстанавливая пропущенные звенья. Исходный и финальный пункты обозначены столбцами: в исходе — мировой беспорядок, в финале — мировой порядок.
Горит, как смерч, великая наука.
Волк ест пирог и пишет интеграл.
Волк гвозди бьет, и мир дрожит от стука,
И уж закончен техники квартал.
Интересно, закладывает ли Заболоцкий в эту метафору убийственный для власти вывернутый, волчий смысл? Или, как и Андрей Платонов в "Высоком напряжении", бредит вместе со своими героями, мечтающими электрифицировать вселенную?
Итак, скажи, почтенный председатель,
В наш трезвый мир зачем бросаешь ты,
Как ренегат, отступник и предатель,
Безумного нелепые мечты?
В редкие моменты сознание проецируется на общественную ситуацию и дает странные формулы: "Европа сознания в пожаре восстания... Боевые слоны подсознания вылезают и топчутся..." Вряд ли стоит искать здесь параллели с мандельштамовской "Европой Цезарей" — Заболоцкий находится внутри своего сомнамбулического мира и выходит из него в мир людей вовсе не с целью переделывать политическую карту. Он дерзает переосмыслить все вещество существования (я опять-таки употребляю платоновский термин, хотя переклички с автором "Чевенгура", кажется, у исследователей Заболоцкого не в ходу).