Читать интересную книгу Переселенцы - Мария Сосновских

Елпанов-старший втайне любовался сыном.

«Эх, жену бы ему поприглядней да помоложе! – часто думал Василий Иванович. – Хоть и живет он с Еленой, а не любит: еще только год прожили, а Петр уж совсем охладел к ней. Мы со старухой в первые-то годы не так жили… Может, детей Бог даст, и привыкнет он к жене, лишь бы на сторону не поглядывал…».

Елена жила в елпановском доме второй год. Сначала ей было очень трудно привыкать после вольной жизни в Ирбитской слободе. За годы первого замужества она отвыкла от тяжелой работы – ее делала прислуга. А теперь Елене приходилось вставать чуть свет и целый день с утра до поздней ночи крутиться самой.

Все наряды и украшения были сложены в сундук: одеваться некогда, ходить некуда – за все полтора года один только раз Петр свозил в Ирбитскую слободу, да на обратном пути заезжали к его сестре в Киргу. Но это было после свадьбы… Чего греха таить, не раз и не два ей думалось: «А может, мачеха и сестры правы были: не надо было торопиться в замуж и уезжать в такую глушь из Ирбитской слободы? Нашелся бы жених там, а может, и в дом бы взяли какого, было бы еще лучше: всему хозяйкой была бы, и деньги при мне были…

Ни копейки своих нет… Петр говорит – все деньги в дело вложил. Неужто он и женился на мне ради денег и ни капельки меня не любит?». Все чаще ее одолевали невеселые мысли, и она плакала втихомолку, стараясь не попасть на глаза свекрови. На нее Елена пожаловаться не могла. И вообще старики Елпановы относились к ней, как к дочери.

Но Петр внимательней к ней не становился. Еленины мимолетные жалобы на здоровье он или выслушивал молча, или рассеянно говорил: «Ерунда – все пройдет». А то и рассерженно бурчал: «Все у тебя не как у людей!». Женское чутье подсказывало Елене, что по-настоящему привязать его к ней может только ребенок.

Елена дохаживала последний месяц беременности. Она стала непривлекательной на вид, на лице появились коричневые пятна. С огромным животом, на опухших ногах она еле ходила по дому. Со скотиной она управляться не могла, а за прялкой ее постоянно долил сон.

Теперь Пелагее Захаровне по хозяйству помогала работница Секлетинья Глазачева, расторопная, неунывающая и не старая еще женщина, которую в елпановском доме полюбили сразу все и стали звать тетей Синой. Сина поспевала везде: и коров доить, и навоз чистить, и воду из колодца таскать. Она заменила у печи Елену: та из-за беременности не могла переносить запаха мясного.

Близился к концу март, пошла третья неделя Великого поста, но утренники были еще настолько холодные, будто вернулся январский мороз-трескун. Елене осталось ходить до родов считанные недели. Как-то утром она попросила мужа:

– Отвез бы ты меня, Петя, рожать в Ирбитскую слободу. Там у меня знакомая акушерка есть… Боюсь я дома-то: ведь мне уже тридцать скоро, а я в первый раз рожать буду.

– Ну и выдумала, – удивленно вскинул брови мужю. – Наши-то бабы в поле рожают, и хоть бы хны! Ты эти дурьи замашки породы своей брось, мы люди простые! В слободу тебя везти, да потом оттуда – два дня потеряешь! А тебе ведомо, сколько сейчас на заимке работы?!

– На заимке тятенька тебя заменит…

– Тятенька! Много ли надежи на вас с тятенькой: знай, везде сам поспевай, а то все не так будет сделано!

Елена заплакала… Петр примирительно потрепал жену по плечу:

– Ну, будет реветь-то, нешто я тебя обидел? Ну, таков вот я есть – чего уж теперь? Привыкать надо…

А Елена уж простила, и обиды на Петра у нее все прошли.

– Боюсь я, все сны нехорошие вижу…

– Да успокойся ты, Еля, все будет хорошо, вот увидишь! Ну пусти же, ехать мне пора!

И Петр пошел запрягать Буяна. Пока ехал до заимки, передумал многое: «Да, сто раз правы были старики, когда не советовали мне жениться по расчету. Дурак был, не послушал, а теперь – близко локоть, да не укусишь! Верно про кольцо обручальное говорят: не много попето, да навек надето. Век и жить придется!».

Петр через минуту думал уже по-другому: «Ну и пусть Елена сидит себе дома да куделю прядет, а я как был в разъездах, так в них и останусь!».

Где-то в тайниках души Елпанов хранил облик красавицы Соломии с Куликовских хуторов. После того, как его в Устиновом логу чуть не порешили грабители, Петр видел ее только раз. Соломия не выказала никакого смущения, встретила, как всегда, приветливо и, стрельнув своими бесовскими глазами, зазывно усмехнулась:

– Что-то вы, Петр Васильевич, долго у нас не бывали, а еще полушалок купить сулили!

А сама разряженная, как купчиха, и вроде еще краше стала… Есть же на белом свете такие бабы: близко не подходи – обожжешься! Была бы она незамужняя…

Петр тряхнул головой и усмехнулся про себя: «Видно, не только в природе затмения-то случаются…».

Он еще раз тряхнул головой так, что на ней еле удержалась круглая татарская шапочка, и шлепнул вожжами Буяна по крупу.

«Елена! Знаю ведь, что любит меня, знаю, что она добрая, работящая, славная, а поди ж ты – не могу к ней привыкнуть!».

За этими размышлениями Петр не сразу и заметил, что сквозь осинник темнеют избы елпановской заимки. И сразу мысли его потекли по иному руслу: «Заимку бросать нельзя. Конечно, меж деревней и заимкой пополам не разорвешься… И так уж давно ни воскресений, ни праздников нет, а работы все прибывает. Скоро до того дойдет, что на Покров и в церковь к обедне некогда съездить станет. На отца особо надеяться нельзя – шибко он сдал за последние годы… Да и то сказать, поробил уж он на своем веку, пора бы и на покой.

Ну, ничего, торговля у меня вроде ходко идет. Еще бы несколько годов урожайных, и, Бог даст, поеду в Тобольск, в губернию. Подам прошение, чтобы в купечество меня произвели».

Заимка на Осиновке

Петр Елпанов смолоду полюбил бывать на заимке. Они с отцом уж много лет назад заложили эту заимку на безымянной речке, которую они же и назвали Осиновкой.

Теперь на месте одного домика вырос целый хутор. Пятистенный дом, в котором жил давний работник Елпановых Черказьянов с семьей, и большая изба, где поместились другие работники, стояли на самом берегу речки. На другом берегу – лиственный лес вперемешку с разлапистыми соснами и елями, а через полверсты от него уже начинался дремучий бор из старых сосен в три обхвата. В самые жаркие летние дни эти великаны давали тень и прохладу, а дурманящий смолистый аромат кружил голову. В бору было великое множество грибов-масленников, а на вырубках, солнечных полянках и на опушке, бывало, бабы и девки, чуть ли не сходя с места целыми ведрами брали землянику или бруснику. Прямо от елпановской заимки можно было попасть и в густой ельник, где под осень словно насыпано было рыжиков и всякого груздяного добра.

Елпановы каждый год ездили на заимку всей семьей за ягодами или груздями. Вода в речке Осиновке была до того прозрачной и чистой, что было видно каждую галечку на дне. Осиновка никогда не застывала зимой, в любое время года можно было услышать ее журчанье. В летние жаркие дни можно было часами любоваться, глядеть и слушать, сидя на крутом бережке, мелодичный перезвон ее воды, прорывающейся через небольшую запруду для летнего водопоя скота.

Вода в Осиновке была чистая, прозрачная и до того приятная на вкус, что Петр никогда не мог напиться ею досыта. Только весной на короткий срок Осиновка мутнела: талые воды бурным потоком шли из лесов, обрушивались в речку, и она свирепела, бурлила, ревела, но заимку достать не могла ни в какое половодье: берег был высок. Спасаясь от вешних вод, на этот берег бежало разное зверье – зайцы, лисицы, волки, а то и сам хозяин тайги Михайло Потапыч. Все Елпановы любили ездить на заимку, а Петр часто говаривал:

– Кабы не торговля, так уехали бы сюда жить насовсем – уж больно место пригожее! Но без торговли никак нельзя…

А торговля у Петра Елпанова шла своим успешным чередом.

Первенец

Великим постом Елена где-то простудилась и слегла. Сначала ей ни днем, ни ночью не давал покоя надрывный кашель. Дальше – больше: начала болеть голова, Елену стало лихорадить, появился жар.

Пелагея Захаровна переполошилась: ведь снохе через неделю-две предстояло рожать! Свекровь не отходила от постели Елены. Когда та, мучимая тошнотой, отказывалась от еды, Пелагея Захаровна предлагала поесть то одно блюдо, то другое, наскоро принималась готовить что-нибудь третье или бежала по соседям, выпрашивая то, чего не было дома, но что могла попросить сноха. Так она хлопотала над Еленой целую неделю с утра до вечера, а по ночам, когда уже все спали, горячо молилась перед образами, чтоб рабе Божьей Елене было ниспослано исцеление…

Благодаря ее стараниям, лекарствам и наговорам бабки Евдонихи через неделю Елена, хотя и худая, бледная, как смерть, все же смогла сидеть на кровати, закутанная в теплую пушистую верховую шаль. Пелагея Захаровна, понимая, что Елене, может быть, не меньше, чем травы и припарки, нужны ободряющие слова, рассказывала снохе, вспоминая, как сама она рожала своих детей. Свекровь Палаши была к ней строгой; семья большая, сидеть да нежиться не приходилось.