Читать интересную книгу Под брезентовым небом - Александр Бартэн

—  Ну как же, я тоже помню! — откликнулся Гершуни.— Для циркового народа наша мастерская была делом необычным, а необычное часто берут в штыки. Кажется, все. Кажется, улетел. Давайте подыматься!

Где-то горело. По земле стелился дым. И Гершуни сердито сказал, отряхивая с гимнастерки сено:

—  Как же при таких обстоятельствах в тылах засиживаться? Нынче же переговорю с командованием!

Следующий раз мы встретились уже в середине войны, на Урале, в Свердловске.

Местожительство мое было тогда на театральном балконе. Имелась возможность получить койку в партере или на сцене, но балкон почему-то казался мне уютнее. После контузии и госпиталя я был направлен в офицерский резерв. Зрительный зал одного из городских домов культуры как раз и приспособили под общежитие резерва.

С утра офицеры толпились в отделе кадров военного округа, ждали назначений. По вечерам коротали время в беседах. О чем только не говорили в длинные вечера. Иногда и об искусстве. Кое-кто из балконных жителей в прошлой своей довоенной жизни имел отношение к искусству: один занимался в консерватории, другой был педагогом в музыкальной школе, третий — театральным администратором. Я же рассказывал о цирке.

—  А ты афиши видел? — перебили меня однажды. — Цирк приезжает, ленинградский. Будет в саду выступать.

Поспешив с утра к воротам городского сада, я увидел щит, заклеенный афишами: «Гастроли Ленинградского фронтового цирка. Художественный руководитель Е. П. Гершуни».

Сад, о котором идет здесь речь, был не лучшим в городе, но имел приманку — длинный дощатый барак, приспособленный под летний театр. Офицеры охотно посещали этот театр, находившийся бок о бок с резервом.

Подошел день открытия гастролей. Отправившись за кулисы, я сразу нашел Гершуни.

Он и на этот раз, ничем не выказав удивления, произнес свое неизменное:

—  А, это вы!

Но тут же, будто в нем что-то вдруг жарко прорвалось, обнял меня:

—  Все хорошо. И то, что живы, и что обнаружились, и что сюда пришли. Павел Алексеевич было прихворнул у нас. Сегодня, однако, выступает. Не забыли Павла

Алексеевича?

Как же мог я забыть? Павел Алексеевич Алексеев (впрочем, зрителям, согласно афише, он знаком был лишь по имени-отчеству) принадлежал к лучшим довоенным клоунам. Удивительно мягким комизмом отличался его талант. Решительно отказавшись и от иностранного имени, и от традиционного клоунского грима, Павел Алексеевич выходил в образе простого человека, будто ненароком оказавшегося на манеже и в силу полнейшей неосведомленности совершающего невероятные поступки. На первый взгляд увалень, простофиля, а потом убеждаешься — хитер, не проведешь.

— Мы сейчас в недолгой тыловой побывке, — продолжал рассказывать Гершуни. — Обслужим Урал, и назад, на фронт! Теперь вы в зал идите, а я проверю, все ли в порядке у форганга.

Теряясь во мгле (экономили свет), зрительный зал тускло отсвечивал погонами. Погоны были не парадными, а полевыми, успевшими повидать и фронт, и госпитали.  «Сможет ли цирковая программа найти отклик у такого зрителя? — подумал я. — Да еще в таких неказистых дощатых стенах!»

Тут занавес раскрылся, и я увидел форганг. Боже мой, до чего же он был скромен в сравнении с настоящим цирковым. Это была всего-навсего грубо покрашенная фанерная арка, а вместо бархатного занавеса висел кусок цветной бязи. В обе стороны от арки шел барьер, он был условным, нарисованным на полосах фанеры. Сбоку оркестр — четыре музыканта. И еще униформисты — двое. Бедность и бедность! Какой же это цирк?!

Но вот музыканты заиграли марш, униформисты, став по бокам форганга, отдернули материю, и начался парад: парад-пролог, парад-алле, парад участников программы, и, как всегда, как каждый вечер, как в настоящем цирке, вышли артисты вперед, ослепительно улыбающиеся, неизменно молодые и прекрасные.  Павел Алексеевич (он замыкал парад) сам отвязал веревочную лестницу и, опустившись на одно колено, почтительно встретил воздушную гимнастку. Как и положено, воздушным номером открылась программа.

Я так и не смог уловить то мгновение, когда зрительный зал поверил в цирк и, поверив, позволил себя увлечь. Но это случилось скоро,  очень  скоро. И тогда в зале позабыли про фанеру, грубую размалевку, блеклые холсты, обрамлявшие сцену. Не было больше сцены — был манеж. Гремел оркестр, не из четырех музыкантов, а многоголосый, полного состава. Униформисты не вдвоем, а целой сноровистой бригадой выносили аппаратуру, расставляли реквизит. Иллюзия? Нет, иллюзии в этом не было, потому что доподлинным оказалось главное — мастерство артистов. От номера к номеру все громче откликался зал. Но и артисты, выходя на поклон, делая традиционный «комплимент», сами начинали взволнованно аплодировать зрителям — зрителям в полевых погонах.

А как же Павел Алексеевич? Сохранил ли он свою прежнюю интимную мягкость? В этот вечер он был другим: остро комедийным, каждой своей интермедией разящим и разоблачающим звериный оскал фашизма.

После конца представления мы долго беседовали с Евгением Павловичем, вновь и вновь обходя дорожки затихшего сада.

—  Понимаете, к чему я стремлюсь? — говорил Гершуни (на этот раз, не в пример Большим Теребоням, я увидел его собранным и подтянутым, освоившим строевую выправку). — Да, наш цирк передвижной, масштаб его более чем скромен. Да, нашему цирку приходится выступать в самых трудных фронтовых условиях. И все-таки он должен сохранять все черты, все краски полноценного цирка! Скажете, невыполнимая задача? Но вы же могли убедиться, как нас принимают! Какие бы испытания ни выпали на долю советского человека — он живет, он борется, побеждает и ни от чего не намерен отказываться. Не откажется и от искусства!

Вернувшись после войны в Ленинград, я узнал, что Евгений Павлович назначен художественным руководителем госэстрады. Зашел проведать. Гершуни увидел меня и пригласил в кабинет:

—  Входите, входите. Сейчас я кончу разговор.

Разговор был нелегким — с балетной парой, некогда весьма известной, но уже шагнувшей в критический возраст.

—  Я бы на вашем месте не стал претендовать на сольный концерт, — убеждал Гершуни. — Концерт такой связан с большим напряжением, большой затратой сил.

—  Ну и что же?— упрямились артисты. — Столько лет выступаем, такую прессу имели.  Затирать себя не позволим! У нас есть зубы!

Гершуни помолчал. Снял очки. Потер переносицу. Снова водрузил очки. И наконец, пояснил со вздохом:

—  Вы же артисты балета. При чем тут зубы? Ноги вам нужны! Ноги!

И опять начались наши встречи. И каждая из них каким-нибудь новым штрихом дополняла облик человека, безмерно преданного искусству.

Однажды клуб школьников-старшеклассников попросил Евгения Павловича организовать экскурсию в цирк. Все показал Гершуни: музей, манеж, закулисные помещения, конюшню, снова манеж, на этот раз заполненный репетирующими артистами.

—   Ну, так как же, ребята, нравится вам здесь?

—   Очень! Очень!

—   А ты почему молчишь? — обратился к одной из девочек Гершуни — она не отозвалась. — Тебе разве не понравилось?

—   Нет. Я думала, тут праздник всегда. Оказывается, и тут работают. Работают, как везде!

—   Правильно. Ты разглядела главное, — улыбнулся Гершуни. — Если так, экскурсия наша удалась!

Он любил беседовать с ребятами, и они зачарованно слушали удивительные рассказы. Например, о том, как побывал он в гостях у Владимира Леонидовича Дурова.

—  Давно это было, в конце двадцатых годов. Прихожу, а Владимир Леонидович завтракает. И меня к столу приглашает. Сел, и вижу: белые мыши по скатерти бегают, из масленки лакомятся. «Вы не беспокойтесь! — воскликнул Дуров, заметив мое смущение. — Мышки народ привередливый. Если от масла не отказываются, значит, оно вполне свежее. Угощайтесь!»

Или рассказ о том, как входил  в клетку  ко  львам.

—  Разумеется, особого желания я не испытывал. Но не терплю бахвальства. Укротитель, этакий спесивый иностранец, хвалился, будто его львы никого постороннего к себе не подпускают. Пришлось войти. Вполне корректно встретили.

Этому можно было поверить. В одном из клубов я был свидетелем того, как Евгений Павлович, представляя  зрителям  укротителя  Вальтера   Запашного   и  его тигра Тайфуна, запросто, точно большую кошку, погладил тигра по голове. Тайфун взрычал, скребанул когтями, но от ласки не отказался.

Где же еще мы встречались?

На тех учебных семинарах, что раз в году проводила ленинградская группа «Цирка на сцене». Каждое занятие семинара посвящалось просмотру и разбору номеров определенного жанра: сегодня жонглеры, завтра — иллюзионисты.  Каждый раз, заключая такое занятие, Гершуни поражал осведомленностью в самых тонких особенностях жанра. А ведь когда-то, заканчивая Петроградский университет, и не помышлял о цирке. Жизнь иногда оборачивается нежданным.