Боль в груди усиливалась с каждым мгновением — я уже предвкушал её последствия...
— Может, мальчишки что-то и приврали, — сказала моя бывшая кураторша. — Но я прекрасно помню их рассказы. Я слышала, что женщину убили не так далеко от моей школы — час ходьбы от силы. Неподалёку от пятой городской больницы — на каком-то пустыре, рядом с седьмой подстанцией. …
* * *
Я лежал на кровати (неподвижно), смотрел на потолок и на залитую лунным светом стену (наблюдал за мельтешением теней). Не прислушивался к звукам (не обращал внимания ни на шум улицы, ни на похрапывание соседей по комнате). Не интересовался временем. Не делал попыток снова уснуть (не чувствовал сонливости — будто уже выспался). Не обращал внимания и на урчание своего вечно голодного живота. Пребывал под впечатлением от увиденного и услышанного в том необычайно реалистичном сне.
Перед моим мысленным взором всё ещё был дневной заснеженный Пушкинский парк и бродившие по его аллеям люди. Мерещилось, что я слышал многоголосый щебет сидевших на памятнике поэту птиц. Мне чудилось, что по-прежнему побаливало сердце. Я вновь и вновь мысленно возвращался к недавнему сновидению. Но вспоминал не то, как снова умер во сне (звона на этот раз перед смертью не слышал). А слово за слом воспроизводил в голове приснившийся телефонный разговор с моей институтской кураторшей.
Беседовал я с Людмилой Сергеевной во сне… до самой своей очередной смерти. Вновь, как и в предыдущей жизни поведал ей о своих сыновьях. Говорил Гомоновой о работе в Череповце и в Костомукше. Хвастался успехами детей. И при этом не уставал думать о том, что уже рассказывал всё это Людмиле Сергеевне раньше. Хотя та слушала меня внимательно, с интересом — будто слышала мои россказни впервые. И сама мне говорила о многих вещах по второму разу, в точности повторяла уже произнесённые однажды в Пушкинском парке фразы.
Женщина мне снова поведала об изменениях в Зареченском институте («Теперь он — университет»), о своём неважном самочувствии. Но в этот раз рассказала ещё и о внуках, и о своих никогда не существовавших в прошлой моей жизни детях, о муже, так и оставшемся для меня безымянным. А вот я ей ничего нового не сказал. Всё ожидал, когда Гомонова заявит: «Об этом ты мне, Димочка, уже говорил». Но так и не услышал от Людмилы Сергеевны эту фразу. Да и сам молчал, когда женщина пересказывала уже известные мне новости.
«Это был просто сон», — мысленно произнёс я. Но всё же обдумывал рассказ Людмилы Сергеевны Гомоновой (не реальный — приснившийся!) о мартовском убийстве. Моя бывшая кураторша упоминала пустырь около седьмой подстанции. Я не сомневался, что говорила она о том самом, на котором Горьковский душитель намеревался оставить тело Королевы: вряд ли там имелся другой. Получалось: если верить этому моему сну, «маньяк с молотком» воспользовался планом Гастролёра — подстерёг свою жертву там, где я спас Альбину Нежину.
Мне почудилось, что я ощутил уже настоящую, а не вымышленную боль в груди. Потёр шрам, оставленный пулей, выпущенной из нагана Нади Бобровой. Подумал, что слова Людмилы Сергеевны Гомоновой (если поверить в то, что мой сон пророческий) обретали смысл… при условии, что из-под стражи сбежал Горьковский душитель — Белезов Эдуард Иванович. Тогда нападение на женщину около пятой больницы обретало новый смысл. Особенно в том случае, если его жертвой стала (станет?) Альбина Александровна Нежина.
При мысли о возможной мести Горьковского душителя я даже приподнялся на локтях, посмотрел в сторону входной двери. «Это был всего лишь сон», — повторил я. Но уже прикидывал: вспомнила бы Людмила Сергеевна имя жертвы… если бы маньяк убил Королеву? Жертвой «маньяка с молотком» в той реальности, чьим будущим могло оказаться моё сновидение, точно не стала Света Пимочкина: сестра говорила о ней, как о живой. Но даже в моём прошлом Гомонова не рассказывала о смерти Королевы (тогда — от рук Гастролёра).
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
«Не позабыла ли она её имя и сейчас?» — подумал я. Тут же поправил себя: «Никакого сейчас нет. Как и убийства. Разговор с Людмилой Сергеевной мне приснился!» Убеждал себя не верить в информацию, полученную во сне. Но не пытался вновь уснуть — шарил невидящим взглядом по комнате. И всё же обдумывал вероятность того, что четырнадцатого марта рядом с седьмой подстанцией (на пути от проспекта Гагарина к пятой городской больнице), произойдёт нападение на женщину (на Королеву?).
Спрашивал сам себя: «Белезов воспользуется чужим почерком, чтобы не засветиться в Зареченске? Или проявит себя настоящий «маньяк с молотком»? А может, появится очередной подражатель?» Я находил доводы в подтверждение каждой из этих версий. И в каждой заставил себя усомниться. Но не гадал о том, что буду делать четырнадцатого марта. Я никогда раньше не верил в «вещие» сны (как и в перемещение душ). Вот только правдивость этого сновидения обязательно проверю.
Не сомневался, что в эту субботу непременно прокачусь после занятий в институте по знакомому маршруту. Уже засветло усядусь в облюбованном ещё в ноябре месте около белого бетонного забора — устрою засаду. Снова надену будёновку, пристрою на ветвях кустов заряженный пятью патронами обрез. Буду ли чувствовать себя глупцом, если убийца снова не появится — это не имело значения (переживу). Потому что других вариантов отыскать «маньяка с молотком» у меня попросту не было.
* * *
Решение в субботу вечером поехать к пятой городской больнице утром уже не казалось таким очевидным и верным, каким оно мне виделось ночью. Впечатления от увиденного (услышанного и прочитанного) во сне поблекли, логика вступила в противостояние с эмоциями. Эмоциональная составляющая моего разума призывала использовать любой шанс, чтобы не признавать поражение в истории с «маньяком с молотком». Но рациональная часть моего «я» крутила воображаемым пальцем у воображаемого виска — настаивала на том, что только псих может путать сны с реальностью.
Психом я себя не считал.
Но не хотел и сдаваться.
Потому повременил с окончательным решением по планированию субботнего вечера. Решил, что «я подумаю об этом завтра». Ведь за неделю многое могло измениться (и в моей жизни, и в истории с маньяком).
* * *
Новую учебную неделю я большей частью посвятил подготовке журнальных статей. В общежитии появлялся поздно — сложил с себя обязанности повара в пользу Славы Аверина (другого варианта не было, потому что Паша Могильный теперь ужинал не с нами, а вместе с Олей Фролович). С понедельника и по четверг я дотемна засиживался после занятий на кафедре высшей математики — времени на приготовление пищи не оставалось. Я готовил. Но не ужины, а свои (теперь уже наши) доказательства гипотезы Пуанкаре к публикации — в компании профессора Перельмана и доцента Попеленского.
Самуил Яковлевич, будто секретарь-машинист, стенографировал мои объяснения, дополнял их собственными уточнениями. Он делал нашу работу сверхподробной и «разжёванной» до мелочей, словно намеревался опубликовать её в журнале «Юный техник». Где именно профессор хотел разместить статьи, он пока не признавался. Перечислял названия журналов неуверенно, будто сомневался пока, захотят ли нас вообще печатать. Отсюда я сделал вывод, что заведующий кафедрой высшей математики — значимая величина лишь в масштабах Зареченска и горного института (догадывался об этом и раньше).
Однако я не сомневался, что Перельман поможет моей научной карьере набрать нужное ускорение. От него и требовалось — лишь помелькать со своими регалиями (учёным званием и учёной степенью) перед редакциями журналов. И засветить там некоего молодого и талантливого Александра Усика (с которым иначе и разговаривать бы в учёной среде не стали). На долгое сотрудничество с профессором я не рассчитывал (как и быстро обзавестись собственным звучным именем). Но планировал с его помощью подобрать для будущих своих «открытий» «соавтора» поименитей. А пока изображал перед профессором наивного юного гения.