Читать интересную книгу Недостойный - Александр Максик

Мужчины были сильными, уверенными в неизбежности насилия.

Позднее они пустят в ход свои дубинки, кулаки. На них станут нападать, забрасывать бутылками. Они будут швырять людей на землю.

На статуе Республики уже висели плакаты. Вокруг толкались люди, ожидающие протестующих, которые шли от станции метро «Бастилия». Ветер набирал силу, гоняя по площади листья. Группы подростков болтались рядом, одетые в тогдашнюю униформу парижских хулиганов — нейлоновые спортивные костюмы, брюки заправлены в белые носки, смешные сумочки на поясе, на головах маленькие кепки козырьком назад или наброшены капюшоны. Толпа собиралась у подножия статуи, поглядывая на парней, которые забрались до половины монумента и держали большой плакат — «Против Буша/Против войны». На крыше автобусной остановки сидели девчонки и пили пиво.

Красивые студентки с пацифистскими символами, нарисованными на щеках, бродили в толпе, раздавая антиглобалистские наклейки. Тут же продавали merguez[32] с самодельного гриля.

Из-за молодости толпы ощущение было как на карнавале. Молодежь ликовала. Я никогда не бывал на акциях протеста, и кипящий вокруг энтузиазм подействовал на меня возбуждающе — все эти подростки, ненамного старше меня, вместе поющие, скандирующие и ненавидящие Соединенные Штаты. Мне улыбнулась девушка в военной пилотке: волосы забраны в два хвостика, одета в футболку с нецензурной надписью в адрес США. Когда я улыбнулся в ответ, он сунула мне в руки футболку и настояла, чтобы я ее надел. Я пытался отказаться, но девушка была слишком красива. Я натянул футболку. Девушка поцеловала меня в щеку и, пританцовывая, исчезла в толпе.

Повсюду виднелись флаги. Стены, автобусные остановки и столбы уличных фонарей были обклеены листовками. Их кидали со всех сторон. Движение остановилось, широкие улицы заполнились массами протестующих. Стоял неумолкающий гул, движение не прекращалось, и все это, казалось, нарастало, пока я пробирался через площадь на встречу с Колином. В своей новой футболке я чувствовал себя частью происходящего, частью окружающей меня неуправляемой толпы.

Люди вскидывали вверх сжатые в кулак руки и со смехом скандировали нецензурные лозунги в адрес США.

— Oui mon vieux[33], — сказал, проходя мимо меня, бородатый мужчина.

— Non а la guerre, non а la guerre[34], — пели люди.

— La paix, pas le sang, la paix, pas le sang[35].

Издалека доносилось пение и размеренный барабанный бой.

Колин поднялся наверх из станции метро, закуривая сигарету. Увидев мою футболку, усмехнулся:

— В духе времени, да, приятель?

— Найди подходящую девушку, и у тебя будет такая же.

Я протянул руку для рукопожатия, но он дважды хлопнул меня по ладони, а затем протянул кулак. Я последовал его примеру и коснулся костяшками пальцев его кулака. Он резко рассмеялся и покачал головой, отмечая мою неловкость.

— Редко бываешь на улицах, да?

Мы двинулись вперед, и я смотрел прямо перед собой.

— Я постоянно на улице, — заметил я.

— Да? Никогда не видел тебя в клубах, приятель. Или на Champs[36].

— Я это не очень люблю.

— Там классно. А куда ты ходишь?

— Не знаю, просто бываю в городе. Гуляю. Захожу в кафе. Иногда слушаю музыку. Вот так.

Он посмотрел на меня и кивнул, словно начал что-то понимать.

— Значит, тебе немного одиноко, да?

— Может быть. Наверное. — Я пожал плечами.

— Я хочу сказать, это клево. Большинство этих щелок в школе в любом случае не стоят внимания. А вот сегодняшняя прогулка в духе Силвера. Участвовать в этом. Выйти на улицу. Заняться делом, не тратя время на гребаных идиотов, посылая всех на хрен.

Его манера говорить нервировала меня. Рядом с ним я чувствовал себя воспитанным, скромным. Колин плевался. Бросал под ноги окурки. Сквернословил. Громко разговаривал. Он был напряжен и зол, и меня тянуло к нему. Я завидовал его презрению к миру, его непринужденной развязности. Но в то же время я стеснялся Колина, его грубости, тем, сколько места он занимал на тротуаре, громкого разговора и даже его одежды. Оделся он как парень из banlieue[37]: белые нейлоновые спортивные штаны, заправленные в носки. У него была та же бравада, та же вызывающая походка.

— Да, — сказал я. — Думаю, именно это я и пытаюсь делать. Как он говорит, «живите смело», боритесь против… чего угодно. — На ходу я украдкой глянул на Колина, ожидая, что он засмеется. Я чувствовал себя обманщиком, но он просто кивнул:

— Это действительно смело. То, как ты это делаешь. Держишься один. Однако эта гребаная жизнь трудна, приятель. Как насчет девчонок? У тебя есть подружка? — Он посмотрел на меня, потом заметил: — Тебе ведь девочки нравятся, да? У тебя ведь нет приятеля, так, старик?

— Нет, — ответил я. — Приятеля нет.

— И?

— И подружки нет.

— Фигово, приятель. Я знаю, в школе есть девчонки, которые с тобой трахнулись бы. Ты же такой таинственный. Им это дерьмо нравится. Даже если у тебя будет какая-нибудь долбаная недотрога, все равно девчонкам нравится таинственность.

Я рассмеялся.

— Так как дела?

Я покачал головой.

— Правда не знаю. Я просто… Не знаю.

— Что?

— Не знаю. Я просто хочу делать что-то другое. Я устал. Как будто мне сто лет. Как будто я родился умирающим от скуки. От скуки к людям, во всяком случае. Мне бы хотелось познакомиться с кем-нибудь свободным. Интересным.

Все, что я говорил, было правдой только наполовину. Но несмотря на отчаяние, болезненное подростковое сексуальное желание, мне нечего было сказать девушкам, которые мне улыбались. Я находился в состоянии постоянной тоски. Мое тело ныло от потребности, и вся тоска — это подавленное желание трахаться, разнести вдребезги квартиру, сбежать, сломать челюсть отцу…

Единственное облегчение наступало, когда я лежал ночью в постели. Тогда, закрыв глаза, я вызывал в памяти образы одной из девочек из МФШ, бегущих на занятия, или лежащих на солнце, или поднимающих руку вверх. И я сердито мастурбировал, пока не засыпал.

Часто это была Ариэль, во второй половине дня, когда школа пустела. Я наклонял ее над столом Силвера и грубо трахал сзади. Или маленькая хихикающая блондинка Джулия, которая всегда разговаривала с Силвером на поле: она стояла передо мной на коленях в ванной комнате, я держал ее за волосы. Или Мари де Клери с ее знаменитой грудью, тяжелым грузом лежащая в моих руках.

В этих фантазиях неизменно присутствовало насилие. С каждой эякуляцией ярость немного ослабевала, я самую малость освобождался от злости. В постели, в душе, однажды даже в душевой кабинке в МФШ, я стискивал зубы и мастурбировал, пока кожа не начинала гореть, и все равно эрекция возвращалась снова и снова.

— Силвер живой. Спорим, этот парень свободный, — сказал Колин.

Я кивнул:

— Он — первый человек за долгое время, который по-настоящему меня задел, понимаешь? Я постоянно о нем думаю.

— Я здесь сегодня только из-за него. Не обижайся, но в прошлом году я сюда не пришел бы. В субботу? Простите, но шли бы вы на хрен. Я еще спал бы.

Когда мы пришли на площадь, огромная толпа медленно двигалась по бульвару дю Тампль. Вдоль него стояли зеваки, подбадривая идущих криками. Мы протолкнулись и встали на краю тротуара, откуда наблюдали, как волна за волной демонстранты шли по бульвару. Под своими знаменами проходили разные группы — социалисты, Союз еврейских студентов Франции, другие студенческие союзы, «Демократы за границей», марксисты, коммунисты, «Христиане за мир», группы иракских беженцев, «Хезболла», «Американцы против войны». Завернувшиеся в радужные флаги мира, девушки танцевали, причем вразнобой и что хотели. Над головой они держали колонки и пели «Imagine»[38].

Я смотрел на суровых мужчин и женщин, марширующих позади ярко-желтых флагов «Хезболлы», на которых зеленые кулаки сжимали АК-47. Следом за ними вприпрыжку двигались университетские хиппи и размахивали мирными лозунгами. Я ощущал, что участвую в чем-то важном, но похолодел, увидев эти желтые флаги, потому что с самого раннего детства меня научили бояться «Хезболлу», ненавидеть это движение.

Находясь так близко, я словно погрузился в опасный и экзотический мир. Я был частью настоящего бунта. Мы все были вместе там, в величайшем городе мира, мы все, отовсюду, выступая против мировых нарушителей порядка. Увлеченно выступая, участвуя в чем-то. Мы были там. Присутствовали. Жили.

Я знал, что он гордился бы мной. За то, что я, подняв кулак, пел «Non а la guerre, non а la guerre». А мои родители? Если бы они узнали, что я приветствовал проходящих мимо членов движения «Хезболла», они прийти бы в ярость. Отец — американский дипломат, мать-еврейка, после стольких лет в арабских странах, где постоянно присутствует скрытый антисемитизм, а потом после тех лет в Израиле. Они пришли бы в ярость.