Читать интересную книгу Бальтазар - Лоренс Даррел

«На следующее утро спозаранку она вломилась к нему с пачкой французских журналов, в одном из них была статья о его творчестве. На Персуордене не было ничего, кроме пижамной куртки и очков. На зеркале мылом выведена была фраза Толстого — не перестаю, мол, думать об искусстве и прочих искушениях, затмевающих дух».

«Он взял журналы и попытался захлопнуть дверь прямо у нее перед носом. „Ну нет, — сказала она, — мне сюда“. Он прочистил горло и сказал: „Ладно, но только в последний раз. Меня тошнит, когда ко мне ходят, как на могилу к мертвому котенку“. Она тряхнула его за плечи, и он сказал чуть мягче: „Финиш полный и безоговорочный, понятно?“ В Каире он дал несколько интервью».

«Она присела на краешек кровати и прикурила сигарету, разглядывая его с любопытством, словно редкий музейный экспонат. „Как странно после всех этих разговоров о самоконтроле и об ответственности перед собой увидеть, какой ты на самом-то деле англосакс — абсолютно неспособен закончить ничего, за что взялся. Чего ты скрытничаешь?“ Линия атаки была выбрана безупречно. Он улыбнулся: „Я хочу сегодня поработать“».

«"Ну, так я приду завтра"».

«"Я буду болен"».

« „Послезавтра“».

«"Я пойду в зоопарк"».

«"И я пойду тоже"».

«Персуорден отбросил всякую сдержанность и выдал ей по полной программе; она поняла, что достала его, сама собой восхитилась и принялась выслушивать его медком приправленные гнусности, тихо отбивая ногой по ковру какой-то одной ей слышный ритм. „Ну, ладно, — сказала она наконец, — там поглядим“. (Боюсь, тебе таки придется освоиться с некой сущностной данностью: где двое — там комедия. Ты раньше уделял ей слишком мало места.) На следующий день он вышвырнул ее из своего номера за шкирку, как кошку. День спустя он проснулся и обнаружил, что ее шикарный автомобиль опять припаркован напротив отеля. „Merde“ [68], — выругался он и, просто чтобы позлить ее, оделся и пошел в зоопарк. Она пошла следом. Все утро он провел у обезьянника, с неподдельным интересом взирая на меньших братьев и сестер. Она была не слепая и, понятное дело, оскорбления не заметить не могла. Когда он сел на скамейку и принялся грызть купленные для обезьян орехи, она подошла. В гневе она всегда была прекрасна: подрагивают ноздри, одета в безупречный костюм из плотной синтетической ткани, с цветком на лацкане».

«"Персуорден", — сказала она, присаживаясь».

«"Ты, наверное, не поверишь, — отозвался он, — ты, банный лист на сраной светской заднице. Но начиная с этой минуты ты оставишь меня в покое. И деньги твои тебе не помогут"».

«Его язык в данном случае — мера его глупости. Она просто в восторг пришла оттого, что ей удалось вывести его из себя. Ты же знаешь, как она упряма. Но была еще иная причина: за обычным залпом оскорблений она отследила неподдельную тревогу, — и тревога эта не имела никакого отношения к их связи. Что-то еще. Что?»

«Ты уже писал где-то, что она умела читать мысли, и очень верно; и вот, сидя с ним рядом, глядя ему в лицо, она сказала медленно, как человек, по буквам разбирающий плохой чужой почерк: „Нессим. Что-то связанное с Нессимом. Ты боишься… не его“. И вдруг — внезапное озарение, — и она разом выпалила: „Ты не можешь позволить себе поставить под угрозу нечто связанное с Нессимом; я поняла“. И она выдохнула, тяжко: „Какой же ты дурак, почему ты мне раньше не сказал? Неужели я стала бы рисковать твоей дружбой из-за… Нет конечно. Мне дела нет, хочешь ты со мной спать или не хочешь. Но ты сам — совсем другое дело. Слава Богу, я поняла, в чем дело“».

«Он был слишком удивлен, чтобы ответить ей. Этот сеанс мыслевидения поразил его сильней, чем все доселе с ней связанное. Он просто сидел и долго глядел на нее. „О, я так рада, — снова заговорила Жюстин, — теперь все стало настолько проще. Это не помешает нам видеться. Мы просто никогда больше не станем спать вместе, если ты не хочешь. Но я по крайней мере смогу тебя видеть“. Еще один подвид „любовного чудища“ — более точное определение найти затрудняюсь. Теперь она готова была пойти за ним в огонь и в воду».

«Нессимово молчание уже успело заполнить все пустоты ее души. Оно лежало вокруг нее, как пустыня, до самого горизонта, — не оставляя выхода, повергая ее в отчаяние. А поскольку она и так, от природы, без видимых причин, склонна была чувствовать себя виноватой, она и принялась возводить вокруг себя оборонительные сооружения: безвредных друзей, чье общество могло бы отвести от нее всякие подозрения, — маленький кружок избранных педерастов вроде Тото или Амара, чьи пристрастия и вкусы были столь общеизвестны, что в глазах света всякий повод к ревности должен был исчезнуть сам собой. Подобная некой угрюмой планете, она двигалась сквозь александрийский социальный космос, принимая знаки внимания от бесполых своих поклонников и тем защищаясь. Так опытный генерал, который принял решение держать оборону в городе N, возводит кольцо за кольцом укрепления, используя с максимальной выгодой каждую городскую стену, каждую складку местности. Она ведь и не подозревала, что молчание Нессима было следствием отчаяния, а не ревности, — потому он никогда его и не нарушал».

«В своей книге ты едва упоминаешь о проблеме, связанной с ребенком, — а я ведь уже говорил тебе раньше: сдается мне, Арноти намеренно упустил эту сюжетную линию в „Mœurs“, ибо она, на его взгляд, слишком отдавала мелодрамой. „Глас бездетных не рождает эха“, — вычитал где-то у Персуордена. Теперь эта проблема приобрела для Нессима остроту не меньшую, чем для самой Жюстин, поскольку то была единственная возможность заслужить ее любовь — так он, по крайней мере, в то время думал. Вот он и бросился решать ее, безоглядно, как фурия, углядев здесь единственный шанс пробить шипастый защитный панцирь своей молчаливой жены; он женился на ней и повесил ее в самом дальнем, заплетенном пауками углу своей жизни — за запястья — как марионетку! Слава Богу, я никогда не любил, мудрая моя голова, и никогда не буду! Слава Богу!»

«Персуорден где-то написал (снова цитирую Клеа): "Есть в этом чертовом языке два великолепных забытых слова: милый звучит куда как лучше, чем любимый, и еще — милосердие, великое слово, не в пример любви и даже страсти».

«В один прекрасный день Жюстин случайно подслушала обрывок телефонного разговора, заронивший ей в душу вполне определенные подозрения: Нессимлибо уже успел выследить пропавшую девочку, либо что-то о ней знает — но Жюстин в эту тайну посвящать не хочет. Она просто шла по коридору, а он как раз положил телефонную трубку, и последние его слова были: „Ну ладно, надеюсь, ты будешь осторожен. Она не должна об этом узнать — никогда“. Не должна узнать о чем? Кто это — „она“? Поневоле начнешь задавать вопросы. Прошло несколько дней, а он об этом телефонном разговоре так ничего и не сказал, тогда она заговорила первой. И тут он допустил роковую ошибку, попытавшись уверить ее, что ничего подобного он в телефон не говорил, что она просто не расслышала, а говорил он со своим секретарем… Придумай он для своей фразы любое, даже самое нелепое объяснение, и все сошло бы, но пытаться доказать ей, что она не слышала слов, которые вот уже несколько дней звенели у нее в ушах, как сработавшая сигнализация, — ошибка и в самом деле роковая».

«В один миг она утратила к нему всякое доверие и стала строить догадки — самые порой невероятные. Зачем ему держать от нее в секрете любую попавшую к нему в руки информацию о ее ребенке? В конце концов, еще в самом начале он обещал сделать все возможное, чтобы отыскать следы девочки. Значит ли это, что случилось нечто ужасное, о чем и говорить нельзя? Разве он не обязан был сказать ей — что бы ни?.. Зачем ему скрытничать? Знать наверное она не могла, она терялась в догадках, но в душе ее крепла уверенность: информацию держат втайне от нее, как держат заложника, как залог — чего? Хорошего поведения?»

«Нессиму же, утратившему из-за этой неловкости последние остатки ее расположения, приходилось вслепую ориентироваться в совершенно новой системе координат. В свое время он слишком понадеялся на то, что найдет ребенка и тем обретет Жюстин — по-настоящему; и он просто не имел сил сказать ей — и даже себе самому, так это было больно, — что однажды, когда все его средства добиться желанной цели были уже исчерпаны, ему позвонил Наруз и сказал: „Я тут прошлой ночью случайно встретил Магзуба, и ему пришлось сказать мне правду. Девочка умерла“».

«Словно Великая Китайская стена выросла между ним и Жюстин, лишив их отныне всякой возможности контакта, она даже начала подозревать его в злом умысле. И тут появляешься ты».

Да-да, вот здесь-то, как ни прискорбно, я вновь появляюсь на сцене; наверно, именно в один из тех вечеров Жюстин забрела на мою лекцию по Кавафису, а потом привезла меня к себе домой пред очи бессловесного Нессима; просто «будто топор упал» — раскроив мою жизнь надвое! Сколь невыразимо горько сознавать теперь, что она, чудовище, вполне обдуманно собиралась принести меня в жертву, размахивая, так сказать, мною перед Нессимом, как тореро размахивает перед быком красной тряпкой, для того лишь, чтобы скрыть от него и от прочих свидания с человеком, с которым даже и спать-то не хотела! Но все это уже написано, мной же, с такою болью и с таким обилием подробностей — я пытался ни запаха не упустить, ни малейшей крохи, способной придать картине полноту, какая только и могла удовлетворить голодных псов моей памяти. И все же. И все же. Даже теперь мне трудно заставить себя пожалеть о том странном и славном романе, в который она окунула меня с головой, может быть сама не подозревая о его истинной силе, — он много дал мне, многому меня научил. Да, он и в самом деле обогатил меня — и убил Мелиссу. Что ж, фактам нужно уметь смотреть в лицо. Вот только — почему лишь теперь мне сказали об этом? Мои друзья, вероятно, все знали, и давно. И никто не сказал ни единого слова. Но конечно же никто и никогда не говорит ни единого слова, никто не вмешивается, никто даже не перешептывается, пока акробат на канате; они просто сидят и смотрят спектакль, и ждут, и надеются быть мудрыми, когда случится то, что должно случиться. А с другой стороны, как бы я тогда, столь слепо и страстно влюбленный в Жюстин, принял такую ненужную правду? Неужто бы я отказался от — моей — желанной цели? Сомневаюсь.