Читать интересную книгу "Есенин vs Маяковский. Поэтическая дуэль - Мария Андреевна Степанова"

который стоял на эстраде слева, у самого окна. Он был в том же сером американском костюме, в котором я увидел его в “Стойле Пегаса”.

– Рубашка шелковая, галстук заграничный, – шептали студентки.

Здесь будет уместно сказать, что Есенин всегда был одет безукоризненно, с иголочки и по моде. Сколько бы он ни пил, он никогда не допивался до бесчувствия. Поэтому его одежда нисколько не страдала от попоек и всегда была свежей, незапачканной, выутюженной. Рубашки он носил только шелковые, галстуки и ботинки самые модные. И за этот аристократизм в одежде многие прощали Есенину его нетвердую, но отнюдь не ковыляющую походку, когда он бывал навеселе.

Итак, первым начал читать Есенин:

Заметался пожар голубой,

Позабылись родимые дали.

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

– Чудно… Прекрасно, – шевелили губами слушатели. Каждое слово поэта проникало в глубину сердца и заставляло его трепетать по-особенному. Есенин читал выразительно, не проглатывая ни одного слова. Ритм стиха он выделял покачиванием кудрявой головы, слегка выкрикивая концы строк. После первого стихотворения в зале стало твориться что-то невообразимое. У каждого было желание – ринуться на помост и задушить в объятьях поэта. Маяковский, сидевший в первом ряду справа, оглянулся на аудиторию и еле заметно улыбнулся. Хитрый конферансье Фридман сделал странный ход: не дав возможности Есенину прочитать сразу же второе стихотворение, он объявил:

– Владимир Владимирович Маяковский!

Аплодисменты – шумные, продолжительные. Есенин смущен. На его лице написано: “Он еще не читал, а вы его приветствуете не менее усердно, чем меня после прочтения”.

Есенин остается на том же месте, к его услугам мягкое кресло. Маяковский поднимается на помост. Начинается гвалт: каждый заказывает поэту, что он должен прочитать. На лице Маяковского – довольство. <…>

Он начинает с “Левого марша”:

Разворачивайтесь в марше!

Словесной не место кляузе.

Тише, ораторы!

Ваше

слово,

товарищ маузер.

Довольно жить законом,

Данным Адамом и Евой.

Клячу истории загоним!

Почти вся аудитория вместе с поэтом повторяет:

Левой! Левой! Левой!

Есенин корчится. Его губы что-то шепчут. На лице гримаса. Когда Маяковский кончает марш, стекла окон дрожат от бури аплодисментов. Но не успевает утихнуть этот восторг, как Фридман снова объявляет:

– Сергей Александрович Есенин!

Поэт полупрезрительно глядит на аудиторию, спрашивая себя: – Стоит ли вам читать, если у вас нет вкуса, если вы не можете решить, что для вас дороже – поток чувств из глубины души или словесная трескотня, которая бьет по ушам, как булыжник? Но если вывели на одну площадку двух петухов, то они должны драться, позор падает на голову того, кто смалодушничает и ринется в бегство.

Я не знал, что любовь зараза,

Я не знал, что любовь чума.

Подошла и прищуренным глазом

Хулигана свела с ума.

– Браво! – прерывает кто-то с заднего ряда. – Вот это поэзия, – шепчут студенты здесь и там, но большинство слушает, затаив дыхание, и, только когда замолкает поэт, начинают бушевать от восторга.

О, какой это необычайный вечер, таких вечеров не помнит история русской литературы! Два часа состязаются поэты, не зная, кто же из них дороже собравшимся здесь. Брюсов аплодирует одинаково обоим. В моем отношении к Маяковскому до этого вечера была доля предубеждения. Но когда я услышал поэта, я не мог не аплодировать ему. Так читать, как читал Маяковский, могут только немногие. В его мощном баритоне, в его красивой богатырской фигуре – покоряющая призывность трибуна, который может увлечь за собой самых ярых противников и растопить лед самой закоренелой неприязни. Раздражительность и гримасы Есенина он парализует гордой осанкой, уверенностью, которая знает себе цену, выдержкой культурного человека. Никогда не дающий спуску, умеющий уничтожить едкой репликой любого из своих оппонентов, на этом вечере он поразительно спокоен, и только чуть заметная улыбка освещает его лицо. Но можно ли оставаться равнодушным, когда читает Есенин? <…> Слушатели в этот вечер были щедро напоены смесью из Есенина и Маяковского и под конец совсем обезумели. Это безумство выражалось в спорах, доходящих чуть не до драки в продолжение многих дней после выступления двух столпов Москвы и всей России»[222].

Бывали и редкие случаи «перемирия» имажинистов с футуристами, которые не могли не остаться в памяти современников. Анатолий Мариенгоф описал подобный случай в кафе «Домино», произошедший в 1919 году. «В тот предвесенний вечер 1919 года в маленьком зале, плавающем в папиросном тумане ржаво-серого цвета, Громовержец выступал с докладом “Наши урбанисты – Маяковский, Мариенгоф, Шершеневич”. <…> Громовержец пребывал в приятной уверенности, что каждого из нас он по очереди насаживает на вилку, кладет в рот, разжевывает и проглатывает. Говорил газетный критик с подлинной страстью дурно воспитанного человека. <…>

– И вот, товарищи, эти три вырожденца… – Громовержец ткнул коротким пальцем в нашу сторону. – Эти три вырожденца, – повторил он, – три вырожденца, что сидят перед вами за красным столом, возомнили себя поэтами русской революции! Эти вырожденцы…

Всякий оратор знает, как трудно бывает отделаться от какого-нибудь словца, вдруг прицепившегося во время выступления. Оратор давно понял, что повторять это проклятое словцо не надо – набило оскомину, и тем не менее помимо своей воли повторяет его и повторяет. Громовержец подошел к самому краю эстрады и по-наполеоновски сложил на груди свои короткие толстые руки:

– Итак, суммируем: эти три вырожденца…

Маяковский ухмыльнулся, вздохнул и, прикрыв рот ладонью, шепотом предложил мне и Шершеневичу:

– Давайте встанем сзади этого мозгляка. Только тихо, чтобы он не заметил. <…>

И мы трое – одинаково рослых, с порядочными плечами, с теми подбородками, какие принято считать волевыми, с волосами коротко подстриженными и причесанными по-человечески, заложив руки в карманы, – встали позади жирного лохматого карлика. Встали этакими добрыми молодцами пиджачного века.

– Эти вырожденцы…

Туманный зал залился смехом. Громовержец, нервно обернувшись, поднял на нас, на трех верзил, испуганные глаза-шарики. Маяковский <…> презрительно ободрил несчастного докладчика, глядя на него сверху вниз:

– Продолжайте, могучий товарищ. Три вырожденца слушают вас.

Громовержец от ужаса втянул голову в плечи. Смех зала перешел в громоподобный грохот. Казалось, что вылетят зеркальные стекла, расписанные нашими стихами»[223].

Глава 6

«Александр Сергеевич, разрешите представиться…»

О том, как Пушкин не давал спать поэтам