Читать интересную книгу "Андрей Боголюбский - Николай Воронин"

связь власти императора и церкви, причем церковь подчинялась светской власти. Но столь откровенное для Руси объединение меча политической власти и «меча духовного», которое оказалось реализовано в деятельности Андрея и Федора, вызвало острое сопротивление митрополита и Византии. Этот союз церкви и князя делал несравненно более мощным союз князя и горожан, а следовательно, умножал силу новой Владимирской державы, что никак не входило в планы императора и патриарха. В иных условиях, двумя веками позже, когда Византия быстрыми шагами пойдет к упадку, — московские митрополиты Петр и Алексей за действенную помощь объединению Руси получат нимб святых. В XII же веке их предшественник владыка Федор погиб в муках как еретик и самозванец, предрешив и кровавую трагедию смерти Боголюбского.

В свете всех этих обстоятельств становится еще более понятен масштаб «митрополичьей неправды», определившей ярость разгрома Киева войсками Андрея.

VI. Литература

Теперь, после того как мы познакомились с общим характером и направлением церковно-политической жизни 1160-х годов и ее письменными памятниками, мы должны обратиться к их литературно-художественным особенностям и памятникам андреевского искусства, которые позволят нам еще глубже войти в идейный мир этого времени.

Как ясно из предшествующего изложения, литературные интересы времени Андрея были сосредоточены на разработке тем, связанных с его церковно-политическими мероприятиями. Литература была замкнута в скорлупу церковных задач: прославления чудес палладиума русского северо-востока — Владимирской иконы Богородицы, оформления церковно-служебными произведениями нового праздника Покрова, подготовкой материалов для канонизации нового местного «святого» — ростовского епископа Леонтия. Далее на очередь становится организация владимирского летописания, но и оно на этом начальном этапе находится в руках церковников, и история облекается в церковные тона, изображается как проявление «чудесной силы» тех же владимирских святынь.

Но кипучая политическая жизнь 60-х годов XII столетия врывается и в этот замкнутый и мертвый мир, не только вводя злободневные идеи в само содержание новых церковных мифов, но налагая свой отпечаток на стиль и саму художественную фактуру этих сочинений. Направленные вместе с искусством на всестороннюю обработку сознания народных масс в духе воспитания слепой веры в силу и непогрешимость княжеской власти, стоящей под защитой небесных сил, в правоту ее политической работы, владимирские церковные витии рисовали идеализированный, лучезарный мираж полного единства интересов князя и народа. Это было весьма важно для упрочения союза «князь, город и люди». Это неизбежно требовало всемерного приспособления литературных произведений к пониманию народа, отхода от сухих, мертвящих трафаретов и форм к простым образам, к живости и красочности народного языка.

Как и искусство времени Андрея, литературное творчество этой поры исходило из киевского наследия. Автор жития Леонтия Ростовского «всецело следовал киевской агиографической традиции, текстуально приближаясь к анонимному «Сказанию о Борисе и Глебе» и к «Слову о законе и благодати» киевского митрополита Илариона»{208}. Авторы «Сказания о чудесах», «Службы» и «Слова на Покров» знали произведения киевской гимнографии, посвященные памяти княгини Ольги и Владимира киевского, и учились на этих образцах. Но они внесли и много нового, своего. Оригинальными чертами были аргументация русского значения культа Богоматери и переработка его в преимущественно русский культ. Призванный упрочить позиции Андрея и дать массе владимирских «мизинных людей» уверенность в правоте его действий, этот культ неизбежно приобретал новый отпечаток. Связанные с ним произведения литературы и искусства должны были стать понятными непросвещенным людям, затрагивать их кровные интересы и волновать их чувства, и владимирские писатели и художники сумели решить эту тонкую задачу, поставленную всей политикой Андрея и преданного ему духовенства.

«Сказание о чудесах Владимирской иконы», по-видимому, было значительно обширнее, чем тот его текст, который уцелел в поздних рукописях и был издан В. О. Ключевским. Несомненно, что в первоначальный цикл рассказов включался и важнейший по значению рассказ об остановке коня, везшего икону, на месте будущего Боголюбовского замка. Упоминание об этом в Новгородской летописи носит характер заимствования из «Сказания», с которым был явно знаком летописец, называющий и главных вышгородских спутников Андрея — Микулу и Нестора{209}. Возможно, что и ряд мотивов, отразившихся в Никоновской летописи, в частности, уже цитированный рассказ о совете Андрея с боярами об организации митрополии, также включался в «Сказание». На это может указывать ряд общих словесных штампов в обоих памятниках (например, формула «Князь Андрей глагола к боярам»){210}. Может быть, рассказ о Федорце и его казни, помещенный в летописи, также предполагалось позже внести в ряд чудес «Сказания» — в рассказе особенно подчеркивается, что изгнание Федора было «чудом» Богоматери; однако свежесть памяти о стараниях Федора прославить Богоматерь и ее Владимирскую икону не позволила сделать этого. После смерти Андрея духовенство продолжало создавать новые чудеса иконы, приписывая ее помощи удачу важных политических дел. Их усердно записывали и в летопись; таково и «чудо новое» «помощи» Владимирской иконы горожанам Владимира во время междукняжия, а затем «явление» иконы во время похода Всеволода III на Мстислава и ростовцев. Возможно, что они вписывались в особый сборник чудес также и при Всеволоде: они находятся в их общем составе в позднейшей «Повести на сретение Владимирской иконы» в «Степенной книге»{211}. Таким образом, есть основание думать, что «Сказание о чудесах» было и более пространным и более насыщенным злободневными темами владимирской жизни. Предполагают, что уже при Андрее оно составляло особое собрание записей о чудесах Владимирской иконы, составленное преданными Андрею людьми{212}. Но основной цикл чудес, составляющих «Сказание», сложился, очевидно, в тех же пределах до 1165 года, когда оканчивается и строительство во Владимире и Боголюбове.

Что касается самого текста «Сказания» в том виде, как он издан В. О. Ключевским по позднему списку середины XVII века, то мы полностью разделяем и его вывод, что это «памятник северо-русской литературы XII века», и его аргументацию этого заключения. Это «древнейшая серия чудо-творений образа, которые в этом изложении сохранили свой наивный первобытный вид»; самый язык и орфография текста убедили Ключевского в том, что писец XVII века, переписывая более древний оригинал, пощадил и часть этих особенностей. «Эти особенности, простота изложения и, наконец, отношение автора к действующим лицам рассказа, о которых он выражается так, как будто они известны всем, для кого он составлял свою повесть, — все это дает некоторые основания догадываться, что рассказчик был очень близок к рассказываемым событиям». Таким образом, мы имеем право говорить и о литературных особенностях «Сказания» как особенностях XII века{213}.

Мы уже отмечали, что культ Богоматери во Владимире, обращенный ходом политической