Начинаю тихо, постепенно усиливая голос:
Пусть я погиб под Ахероном И кровь моя досталась псам — Орел 6-го легиона, Орел 6-го легиона Все так же рвется к небесам. Орел 6-го легиона, Орел 6-го легиона Все так же рвется к небесам.
На лицах завороженных песней ребят пляшут темные блики костра. Они даже дышать перестали, вслушиваясь в каждое слово.
Все так же быстр он и беспечен И, как всегда, неустрашим. Пусть век солдат так быстротечен, Пусть век солдат так быстротечен, Но вечен Рим, но вечен Рим.
Беззвучно шевелятся губы Паши Амосова, повторяя слова гимна. Тихонько подпевает Волков. Задумчиво наклонив голову набок и укутавшись в покрывало, слушает песню Аня.
Пот, кровь, мозоли нам не в тягость На раны плюй — не до того! Пусть даст приказ Тиберий Август, Пусть даст приказ Тиберий Август — Мы с честью выполним его.
Подошедший наставник, вспоминая о чем-то своем, тяжело вздыхает, и отводит глаза. На его челюстях буграми перекатываются желваки, грозя порвать кожу, а взгляд, устремленный вдаль, приобретает знакомый стальной блеск. В глазах Вовы Потапенко, напряженно вслушивающегося в каждое слово, сверкают искорки костра.
Сожжен в песках Ершалаима, В водах Евфрата закален, В честь императора и Рима, В честь императора и Рима Шестой шагает легион.
Завершающий куплет, точно повторяющий первый, подпевают все ребята. Заканчиваем мы хором.
Пусть я погиб под Ахероном И кровь моя досталась псам — Орел 6-го легиона, Орел 6-го легиона Все так же рвется к небесам.
Гитара замолкает. Несколько секунд над поляной царит молчание. И только громко трещат ветки, обугливаясь в пламени костра.
— А что потом произошло с шестым легионом? — нарушает молчание Паша.
— Точно неизвестно. По одним источникам был расформирован. По другим — пал в бою. Во всяком случае, в конце 4-го, начале 5-го века нашей эры, когда Рим приходил в упадок, его уже не существовало, — отвечаю я.
— Понятно, — вздыхает Амосов.
— Леша, а можно тебя на пару минут? — интересуется Аня. В зеленых глазах девушки отражаются отблески пламени, белое лицо с тонкими чертами оттеняют длинные волосы цвета воронова крыла. Ночной полумрак нежно окутывает её стройную фигурку, придавая Николаенко особое очарование.
— Конечно, — я встаю, и подаю девушке руку. Она опирается на неё и поднимается, поддерживая ладошкой уголки покрывала на плечах. Серега, улыбаясь, подмигивает мне. Потапенко показывает большой палец. Аня уходит вперед, и я украдкой грожу ухмыляющимся парням кулаком, затем разворачиваюсь и догоняю зеленоглазку.
Помогаю Николаенко спуститься с крутого бережка вниз, на небольшой пляж перед речкой. Потом Аня расстилает покрывало на толстом бревне, предлагая мне усесться рядом.
— Знаешь, я так бы часами смотрела на звезды и речку, — журчит её звонкий голосок, — Когда я была маленькой, меня папа пару раз брал с собой на рыбалку с ночевкой. Мама тогда была в командировке, а я сама напросилась. И мы так и сидели, он с удочкой, а я рядом. И смотрели на воду и звезды. Так хорошо было.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Понятно, а я к рыбалке равнодушен. Не знаю, почему. Может просто усидчивости не хватает. Не могу так часами просиживать, — признаюсь я.
— Знаешь Леш, а ведь мне Оля рассказала, что ты её вытащил из огня. Я сначала на тебя обиделась, что ты ничего не сказал. Но потом успокоилась, — признается Аня, — ты спас Ольку, девчонок… Я даже не представляю как, наверно, страшно, нырять в это огненное пекло и прорываться сквозь пламя к ним. Спасибо.
Нежные девичьи губы легонько прикасаются к моей щеке.
Чувствую, как лицо медленно заливается краской.
— Я вообще-то на подхвате был. Всё Зорин сделал, он дверь вышиб и девчонок за собой вел, — смущенно бурчу, отводя глаза.
— Леш, а всё-таки, ты почему нам не рассказал, что был на пожаре и спас девочек? — интересуется Николаенко, — Я…Я просто места себе найти не могла, когда узнала. Мы же с Дашкой переживали.
— А почему я должен был вам это рассказывать? Сказал же, что с детьми все в порядке, и хватит с вас, — на автомате озвучиваю свои мысли, и с ужасом понимаю, что говорю что-то не то.
Аня смотрит на меня. Изумрудные глаза девушки наполняются влагой. Вздернутый носик краснеет.
— Ты… — дрожащим голоском говорит она, — Какая же ты скотина Шелестов.
Николаенко резко разворачивается, и убегает наверх по склону.
Безумно хочется побежать за нею, обнять, крепко прижать Аню к себе, такую хрупкую, милую и желанную, зарыться ладонями в пышные черные локоны, прошептать «прости», и поцеловать страстно и нежно. Ведь Николаенко безумно нравилась мне и в той, прошлой жизни. Но я, как и всякий подросток, боялся себе признаться в этом. Боялся, что мои чувства вызовут вежливый холодный отказ или насмешку. Хотя зеленоглазка всегда была доброжелательна и ровна со всеми одноклассниками и со мною тоже. Но комплексы подростка логике не поддаются. Это чистые эмоции и страх, выплывающие из глубин подсознания.
И сейчас я, скрипнув зубами, остаюсь на месте. Но уже по другой причине.
«Это ещё ребенок, школьница, что ты от неё хочешь? Романтических отношений? Но я уже встречаюсь со Светой, так будет нечестно», — убеждаю себя. Ураган эмоций, бушующий внутри, заставляет сорваться и побежать за зеленоглазкой, а разум усилием воли давит эти порывы.
Но сердцу не прикажешь. И душу щемящей удавкой захлестывает волна светлой печали по несбывшейся мечте и не состоявшейся любви…
Так я думал тогда, стоя на белом песке, созерцая черную гладь воды и безмолвные сиреневые звезды, дружелюбно мерцающие в холодном ночном небе.
22 октября 1978 года. Утро воскресенья
— Дядя Толя, мы здесь будем кино снимать? — подросток в пионерском галстуке и пиджаке с любопытством осматривает небольшую лесную полянку.
— Здесь, — подтверждает невысокий худощавый мужчина с черными вьющимися волосами и квадратной челюстью, одетый в клетчатую рубашку, потертые и мешковатые серые брюки. Он улыбается, но выпуклые светло-голубые глаза остаются холодными и цепко следят за пареньком.
Мужчина закрепляет веревку на толстой ветке дерева, делает петлю, затем пододвигает обрезок толстого бревна и предлагает мальчику встать на него. Тот послушно становится на дерево. На его шею набрасывается петля. Подросток покорно позволяет дяде Толе затянуть узел.
Чернявый резко выбивает опору из-под его ног. Мальчик хрипит и дергается в петле.
— Дядя Толя не надо. Снимите меня. Я передумал, сними… — сипит он, суча ногами. Пальцы лихорадочно вцепляются в веревку, в последней попытке ослабить удушающий узел.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Маньяк, радостно оскалившись, бросается к отложенной в стороне камере. «Кварц» жужжит, беспристрастно фиксируя круглым объективом агонию ребенка. По телу парня пробегают судороги, лицо синеет, глаза выпучиваются, штаны в районе паха намокают.
Чернявый уже не может сдерживаться. Его лицо перекашивается в сладострастной гримасе. «Дядя Толя» постанывает, совершая движения тазом и энергично поглаживая пальцами ширинку.