Читать интересную книгу Народы и личности в истории. Том 3 - Владимир Миронов

Японская семья у очага

Перемены в государстве не могли не сказаться на положении в системе образования. Тяга японцев к серьезному образованию чем-то напоминает их трепетное отношение к религии синто («путь богов»), воссоединяющей историю, традицию, поэзию и мифологию. Культура, образование воспринимались тут почти на инстинктивном уровне, подобно понятиям добра и зла. Если же вспомнить их давнюю пословицу «Кто любит, тот долго живет», то в связи с обучением и в контексте философии знаний ее можно трансформировать в некий житейский афоризм – «Кто любит учиться, тот и достойно живет». Японцы не рубили с плеча, понимая, что успех или неуспех их либеральной революции, в конечном счете, прежде всего зависит от образования, а «реализация планов в образовании даст ощутимые результаты через 10–25 лет, а то и позднее». Заметьте, японские «реформаторы» не только не снизили (как это мы наблюдаем в России), но резко увеличили государственную поддержку в создании различных учреждений, связанных с изучением европейских наук. В 1855 г. появился специальный Департамент по изучению иностранных наук (а в нынешней «реформаторской» России закрываются последние библиотеки, ученые лишаются даже жалких крох научной информации). Приглашаются иностранцы. Лекции по некоторым предметам читаются на иностранных языках. К началу эпохи Мэйдзи в стране насчитывалось 17 тысяч различного рода школ – от конфуцианских «колледжей» до приходских школ «теракойя», в которых обучались мальчики (43 процента) и девочки (10 процентов). Для сравнения укажем, что в ведущей промышленной державе мира того времени – Англии – школы посещало не более 25 процентов детского населения. Первым правительственным актом в этом области стал закон о введении новой системы школьного обучения (1872). В нем говорилось: «Мы надеемся, что наступит время, когда в Японии не останется неграмотных ни в одном селе, ни в одном доме». Вышел указ об учреждении 5,5 тысяч начальных школ. Начальное обучение признано всеобщим и обязательным. Император требовал от нации достижения всеобщей грамотности как важнейшей национальной задачи. Обязательное образование введено в Японии раньше, чем в какой-либо другой стране (за исключением Германии и Дании). Французские ученые отмечали: «Начальное образование в Японии достигло столь высокого уровня, что сравнение с ним (нашей школы) вызывает у нас чувство стыда».[87] Наметились сдвиги в сфере искусства: была открыта первая частная школа западной живописи (1869) и создана Художественная школа при Государственном инженерном колледже, где японцев обучали искусству педагоги из стран Европы (1876).

Казнь иезуитов и японцев-христиан

Япония – первая из стран Азии, показавшая необоснованность претензий Европы и США на превосходство их культуры и образования. По словам М. Таканэ, в конце XIX в. уровень грамотности японцев был выше, чем у европейцев. В 1903 г. начальную школу посещали 94 % всех детей школьного возраста. В 1907 г. принят закон об обязательном шестилетнем школьном образовании, охватившем 97,4 % детей. Таких масштабов и темпов образования, пожалуй, не знали западные страны. В известном смысле девиз Ex oriente lux (Свет с Востока) обрел реальные очертания.[88] Даже в вопросах наказания провинившихся детей Япония была исключением из правил. Почти у всех наций мира задний фасад учеников был самым излюбленным местом, на которое обращали внимание ретивые учителя. Применяли физические наказания (порой жестокие) и японцы, но они все же старались уберечь детей от розг. В школах воспитание строилось скорее на нежности, ласке, заботливости и внимании. Один путешественник, много лет живший в Японии, так описал отношение учителей к детям: «Учителя за право преподавания в этих высших школах не только не получают гонорара, но должны сами платить деньги, и таким образом преподавание из чистого ремесла превращается здесь в любимое, так сказать, занятие, спорт, если можно так выразиться. Девушки сами избирают для себя учителей, и, само собой разумеется, большинство педагогов отличается если не поголовной красотой, то уж наверняка миловидностью. Ученицы не сидят, как у нас, на жестких партах, набитые, как сельди в бочку. Нет, занятия производятся в великолепных садах, наполненных ароматом цветущего чая и пахучих цветов. Среди деревьев и кустарников разбросано огромное количество маленьких павильонов». Учителя и профессора читают лекции ученицам, разносящим слушающим фрукты и чай.[89]

После эпохи Мэйдзи японская культура приблизилась в понимании европейской науки, культуры и искусства. Художники Кавамура Киео (1852–1934) и Харада Наодзиро (1863–1899) одними из первых были посланы учиться в Европу. Преподавание живописи в Японии стало строиться по западному образцу, для чего приглашаются педагоги-итальянцы (А. Фонтанези, В. Рагуза, Дж. Каппелетти). В Японии возникло и движение за сохранение национального наследия, которое возглавил философ и историк культуры Окакура Тэнсин, выступивший против неумеренной «вестернизации» Японии. Его поддержал американец Э. Фенолосса, приехавший преподавать в японский университет. В Токио был открыт Императорский музей – первая в Японии государственная коллекция национального искусства (1889).

Японцы ценят женщину не только как предмет любви и хранительницу рода, но и как объект духовного поклонения. Недаром их пословица гласит: «Кто любит людей, тот долго живет». Особой популярностью пользовались прелестные женские гравюры. Среди художников этого жанра (ксилографии) выделяется Китагава Утамаро (1754–1806). Он носит титул «певца женской красоты». Японцы сравнивают женскую красоту с нежным цветком, полноликой луной, благоухающей вишней, не уставая восторгаться и поклоняться. Утамаро сумел выразить эту красоту как никто иной. О Китагава Утамаро достоверных сведений нет. Юноша пришел в столицу Эдо из провинции. Его приютил издатель и помог напечатать первые гравюры. Художник перерисовал едва ли не всех красавиц в Эдо. Никто в столице не мог столь искусно передать прозрачность воды, томность женского взгляда, изысканность кимоно. Девушки и женщины на его рисунках умны, женственны и прекрасны («Девушка, читающая список» и другие работы). Он не только прекрасно писал портреты или пейзажи, но изящно иллюстрировал книги. Его можно назвать «наблюдателем жизни». Так он и подписывал некоторые гравюры: «Наблюдающий Утамаро». Особенно любил художник жизнь и быт «веселых кварталов». Французский писатель Э. Гонкур назовет его «художником публичных домов». Женщины его возвысили. Женщины и погубили. Однажды случилось так, что гравюра «Хидэеси и пять наложниц» (1806) вызвала гнев сегуна, ибо тот увидел в ней сатиру на себя. Он распорядился упрятать художника в тюрьму на 50 дней. Вскоре после этого самый яркий художник Японии умер.[90] Издаются европейские классики (Дефо, Шиллер, Гете и др.), расцветает издательское дело. В середине XIX в. в столице Эдо функционировало уже более сотни издательств. Находясь в состоянии жесткой конкуренции, они способствовали ускорению процесса культурной модернизации. Япония переводит европейских мыслителей и писателей – Эзопа, Шиллера, Гте, Тургенева, Толстого, Достоевского. Стремясь завоевать рынок, издатели привлекали талантливых писателей и художников, разыскивали молодых одаренных авторов и мастеров. Им предоставлялись заказы. Так, в городе Осака на раннем этапе (1790–1816) сложилась монополия одного издателя (Сися Тебэя). В дальнейшем его вытеснили с рынка другие издательства. Со временем вместе с фирмой «Тэнки» действуют уже и другие фирмы – «Ибэкити», «Касимадо», «Каваото». Особой популярностью всегда пользовались мастера, изготовлявшие гравюры и рисунки к книгам.[91]

Все японское завоевывает популярность в Европе. Вспомним девиз Гонкуров: «Японское искусство for ever (навсегда)». Эдмон де Гонкур заносит в «Дневник» следующее признание: «Нигде нет такого почитания природы и всех ее созданий, хотя бы самых ничтожных, как в Японии. Нигде нет такого взгляда, благоговейного и внимательного к крохотной букашке, как у японца, когда он, рисуя, тщательно воссоздает ее во всей микроскопической малости». В другом месте он же отмечает, что в Париже установилось настоящее японское поветрие… Магазин госпожи Дезуа и стал «тем местом, той школой, если можно так выразиться, где возникло великое увлечение всем японским». Японские мотивы заняли заметное место и в творчестве постимпрессионистов. Партия японских гравюр, приобретенная Ван Гогом, стала для него откровением. Вспомним хотя бы его «Автопортрет с японским божком» или, к примеру, портрет К. Моне «Японка» (портрет Камиллы Моне).

Моне К. Японка

Жизненная позиция японца в целом оптимистична. Поэтому для большинства людей здесь «каждый день – это хороший день». Далеко не всегда столь же благоприятными оказывались эти дни для народов Юго-Восточной Азии, для многочисленных соседей воинственных японцев. Последние не раз проявляли воинственность и агрессивность в вопросах внешней политики. Подобно разъяренной Идзанами, японские милитаристы готовы были воскликнуть любому, кто перешел им дорогу: «За это я буду душить по тысяче человек в твоей стране за один день!» Поэтому вряд ли стоит удивляться тому, что объектами агрессии стали многие страны, включая Корею (Страну утренней свежести). Когда корейская королева Мин стала ориентироваться на сближение с Россией, японцы ее убили: «Не в силах отличить королеву от ее придворных дам, одинаково одетых и одинаково причесанных, самураи повырезали всех женщин во дворце Сеула, потом стали расшвыривать теплые трупы – кто здесь Мин? Найдя королеву, японцы изрубили Мин в мелкие куски, останки облили керосином и сожгли. «Во всех наших унижениях, – доказывала самурайская пропаганда рядовым японцам, – виновата больше всех стран Россия, пусть она убирается прочь из-под крыши Азии… Нам необходимы весь Сахалин, вся Камчатка, все Курилы и даже Чукотка». Поэтому не стоит и идеализировать восточного соседа. Такие настроения пробуждающегося восточного гиганта на рубеже XIX и XX вв. взволновали умы… Идея паназиатского правления Японии родилась именно в горниле революции Мэйдзи, затем последующих индустриальных, военных побед Японии. Вероятность столкновения западной и восточной цивилизаций многим не казалась уже столь невероятной. К примеру, ученый А. Бельсор так интерпретирует позиции азиатов: «Они охотно мечтали бы о паназиатстве, когда соединенный Дальний Восток противостоял бы требованиям Европы. Мечта неясная, почти неосуществимая, которая первый раз явилась в голове опьяненного японца, но которая потом разнеслась повсюду. «Ах, – говорил мне один Тагал, – если бы Китай знал, если бы Япония могла (si la Chine savait, si le Japon pouvait). Мы тогда не были бы вынуждены переносить вашу грубость и земля, где мы выросли, принадлежала бы нам. Потому что в конце концов хотя вы и завоеватели, но вы битв не ищете и ваши торговые интересы уживаются с уколами вашему самолюбию. Достаточно было Японии заказать у вас суда и начать покупать пушки, чтобы настроение ваше сделалось более мягким, а политика менее заносчивой. Будучи христианами, вы уже соглашаетесь, чтобы ваши соотечественники были судимы буддистами-судьями. Японцы в двадцать лет сделали больше для нашей расы, чем все философы, которые проповедуют равенство людей. Вы смеетесь над ними, однако вы их боитесь. Говорят даже, что многие из вас дорого ценят союз с Японией. Не удивляйтесь же, что мы уважаем этот деятельный, промышленный, исполненный патриотизма и воинственный народ, который вынуждает вас к наружным формам почтения, и который, единственный из народов Востока, мстит наконец за наши долгие унижения и ваши вековые обиды». И Япония стала представляться мне местом, где приготовляются великие отмщения за Азию».[92] А если Восток вдруг захочет выстроить (сообща с Россией) легионы перед заносчивыми Европой и Америкой?!