перестук колес и низкий гудок поезда.
Я опустила босые ноги на каменный пол, и ступни тут же пронзила боль от холода. Я поморщилась, но все равно поднялась и прошлась до окна, стараясь вынести это жжение. Боль и смирение — это путь к благости.
Я осторожно выглянула в окно и пригляделась. Вокруг было тихо и пусто — ни в главном доме, ни в жилище священника не горело ни одного окошка. Чуть дальше белела в темноте одинокая церковь, тонущая во мраке, а за ней… чернела неподвижная полоса густого леса. Нам запрещалось приближаться к нему. Говорили, там живут монстры и темные духи, которые могут высосать твою душу.
Жуткий лес. Густой, плотный, темный, корни торчат из земли, словно чьи-то сплетенные пальцы. И только одна тропинка витиевато скользит от кромки леса в самую чащу. Не заросшая травой, не обхоженная, красная от глины и песка. Словно чей-то язык, высунутый из глубин леса. Мерзкий, зараженный, сплошь и рядом покрытый жирными от какой-то гнили ухабами.
Раньше, стоило наставницам отвернуться, мы частенько играли возле этой тропы. Становились по очереди на самый краешек, поворачивались спиной к лесу, раскинув руки, и считали, сколько времени каждая из нас сможет так простоять. Растили в себе смелость.
Пока стоишь там, прислушиваясь к несуществующим звукам за спиной, весь станешь мокрым от пота, руки и ноги похолодеют, а по затылку побегут мурашки. И клянусь, в такой момент кажется, что позади раздаются шаги, кто-то тяжело вздыхает и шепчет твое имя.
Мы с Мэй всегда держались дольше всех…
Я стояла у окна очень долго, разглядывая черный и неподвижный лес и красную, даже во мраке ночи, вьющуюся тропу. Как давно мы уже не играли… Мы повзрослели, и страх отчего-то стал сильнее.
Когда на мое лицо упали первые лучи света, я встрепенулась и тихонько выскользнула из комнаты. Босиком и в одной ночной рубашке. Я на цыпочках пробралась мимо спален наставниц и мимо храпящей в глубоком кресле старой няньки.
На первом этаже было еще холоднее. В дальних комнатах уже копошились слуги. Из парадного холла виднелась длинная зала и широкий камин, в котором слабо поблескивал огонь.
Я замерла в нерешительности. На этот раз я вышла слишком поздно и рисковала попасться на глаза. Слуги не пожалеют, все расскажут наставницам, и кто знает, какое наказание мне придумают на этот раз.
Я уже шагнула на ступеньку обратно, когда из кухни донесся истошный визг. Я застыла. Визг оборвался, и кто-то тяжело шлепнулся на пол, задев при этом дверь комнаты. В холл вывалилось бесчувственное тело кухарки, а в открывшемся проеме показалась Мэй. Она лежала на полу кухни, стеклянный взгляд смотрел в потолок, а ее белая ночная рубашка пропиталась кровью, растекшейся вокруг густой лужей.
В нос мне тут же ударил противный металлический запах, во рту собралась слюна, а в ушах болезненно зазвенело. Из дальних комнат послышался топот, и в коридоре стали появляться слуги. Громкие крики ужаса огласили весь дом, и я мигом понеслась наверх, перескакивая по несколько ступеней за раз. В висках стучало, а перед глазами стояло лицо Мэй.
II
Мы похоронили ее на старом кладбище, так близко к лесу, что теперь мне ни за что не превзойти Мэй в смелости. Отец Генри еще долго молился у могилы в одиночестве — я видела его из окна — и, кажется, все никак не мог поверить, что смерть существует на самом деле.
В этот день у нас не было никаких занятий. Нас заперли в комнате и вызывали по одному, расспрашивая о том, что мы видели и что знали. Никто ничего не видел и ничего не знал, только…
— Простите, мадам, — тихо произнесла я. — Есть… одна вещь…
— Не бубни! — раздраженно воскликнула наставница Бернадин. Ее седой пучок на голове, как всегда, жутковато стягивал кожу. — Ты же знаешь, что все воспитанные леди говорят четко и ясно! Может, ты еще не прожевала свой завтрак и тебе лучше пропустить обед?! — ее густые темные брови взметнулись вверх, придавая лицу выражение почти нелепого удивления.
— Рассказывай! — басовитым голосом добавила вторая наставница, мадам Розмари. Пышная дама с кудрявой копной волос. Ее кожа была белоснежной, губы горели ярко, на лице всегда играла легкая усмешка, а груди были такими большими, что почти что вываливались из корсета. В своей спальне она тайно курила сигары и пила бренди, так что в ее комнате всегда стоял сладковатый душок. Конечно же, Бернадин ее недолюбливала, и, конечно же, отец Генри боялся ее похлеще темных бесов.
— Я слышала, у Мэй обнаружили монеты? — чуть дрожащим голосом спросила я и тут же добавила: — Я задаю вопрос не ради любопытства, мадам. Дело в том, что у Мэй своих денег не было. Ее это очень расстраивало, она мечтала о новом платье для зимнего бала. И меня обеспокоило, что в почтовый день, когда Хелен получила от тетушки несколько монет, Мэй разозлилась и без всякого повода поссорилась с ней. Девушки потом шептались, что монеты Хелен пропали.
Розмари фыркнула, но, получив от первой наставницы недовольный взгляд, отвернулась.
— Деньги Хелен отдала нам, так как в пансионе все сбережения должны храниться у наставниц! — раздраженно отчеканила мадам Бернадин.
— Возможно, она отдала вам не все, — тихо возразила я, потупив взгляд. Сдавать девушек — бесчестно, мы всегда помогали друг другу. Но Мэй… Ее убийца может быть среди нас…
— Хорошо, Сара, можешь возвращаться в свою комнату, — с натянутой улыбкой произнесла Бернадин. — И не забудь, что разговор должен остаться между нами.
Я кивнула, поднялась с жесткого стула, присела в неглубоком реверансе и поспешила выйти из комнаты. Закрыв дверь, тяжело вздохнула и посмотрела в сторону нашей спальни. Кто бы ни был виновен, оставался один очень важный вопрос: зачем Мэй вообще понадобилось спускаться на первый этаж?
* * *
Огоньки свечей тревожно колыхались, по стенам расползались бесформенные тени, тихо потрескивали в камине поленья, словно боясь разорвать повисшую в столовой тяжелую тишину. Белая скатерть на длинном деревянном столе напоминала всем нам похоронный саван, а пустой стул Мэй казался самым ярким пятном в этой комнате.
Ужин проходил в угрюмом молчании, и никакие попытки наставниц заставить нас вести светскую беседу не помогали. Не помогала и наставница Доррис, которая весь день пролежала в своей комнате с сердечной болью и теперь без конца вздыхала и всхлипывала.
Не помогал и отец Генри, прочитавший молитву перед едой таким дрожащим голосом, что мы едва разобрали слова. Его ясные голубые глаза были полны слез, руки мелко