Читать интересную книгу Останкинские истории (сборник) - Владимир Орлов

— Вас никто не заманивал, — сказал Дударев. — А привидение будет. Будет.

Шеврикука удивился. Дударев мог ответить уклончиво: мол, всякое случается, мол, речь идет о столетиях, вдруг что-нибудь отсырело, или заплесневело, или впало в спячку и кто вправе давать какие-либо гарантии? Но заверение Дударева прозвучало нагло-категорично. Будет, и все. Это Шеврикуку насторожило.

— Да. Будет, — сказал Дударев. — Но не сейчас. И не для всех. Сегодня не для всех. Увы, не мы избирали претендентов, они избирали нас. Однако я не понимаю, отчего вас так волнует привидение. Привидение, оно и есть привидение. Не более того. Мы ведь приглашали вас познакомиться с историческими и архитектурными ценностями дворца. Их множество. И я просто не понимаю…

Похоже, недоумение Дударева было искренним.

— Ведь столько здесь всего представлено на стендах… Одна история балбеса и пятиметра Панкратия Тутомлина чего стоит! И как главнокомандующий Москвы граф Гудович снял с него очки! — Видимо, судьба вертопраха Панкратия была чем-то особенно дорога Дудареву. Но тут же Дударев и спохватился: — Уважаемые гости. Прошу извинения. Я здесь не главный и в деле новый, возможно, растерялся и кого-то обидел. Это непростительно. Приглашения всем вам были посланы с почтением и надеждой, что наши усилия будут интересны представителям самых разных слоев московского населения. Вечером же здесь произойдет деловой саммит претендентов. Возможно, ни один из них город не устроит. А к вам со словом обратится наш замечательный полпрефект гражданин Кубаринов. Прошу вернуться к подносам и столам.

Слово к представителям населения полпрефекта Кубаринова Шеврикука не был намерен слушать. Этот полпрефект (или — полпрефекта?) три года назад служил профсоюзным оратором в Департаменте Шмелей. Не потому ли и Дударев оказался у него нынче в распорядителях? Нужду или охоту устроить дневной сбор гостей дома на Покровке Шеврикука объяснил себе новым московским обычаем, подчинением неизбежности текущего времени. Приглашали людей гласных. Среди них были и хроникеры, и недорогие брокеры, и товароведы ювелирных магазинов, и музейные работники, и коммивояжеры резиновых фабрик, и бензозаправщики, и небастующие склифосовские, и гомеопаты, и одна врачевательница квартирных пум, и два картежника — всех не перечислишь. Кого хотели, того и приглашали. Главное, чтобы эти люди ушли сытыми, благодушными, не только гласными, но согласными, и разнесли в своей среде и по городу мнение о том, что на Покровке (в нашем случае — на Покровке) все происходит благородно, красиво, по правилам и все — на пользу столице и Отечеству.

А Шеврикука решил побродить по дому. Не забывал, что в своих путешествиях и исследованиях должен иметь в виду и здешнего домового. Вряд ли тому были бы приятны прогулки в подведомственных пространствах чужака. Кое-что об этом домовом Шеврикука знал. Пребывал тот на одном московском месте чуть ли не семь столетий, переселялся из бревен в камни, менялись его хозяева и имена, в последние два века его звали Пелагеичем. Якобы уже при императоре Павле он был дряхл, рассыпчат и грелся в чулке кухарки Пелагеи. Сейчас-то он вовсе мог полеживать где-нибудь засохшей и глухонемой закорючкой. Мог, конечно, и принять вид неживой закорючки на время московских перемен и невзгод. Догадался о сроках и замер. К тому же Пелагеич боялся или даже уважал Гликерию, в ее присутственные вечера и ночи был смирный и неслышный. Или хныкал в углу просителем. А если верить преданиям, прежде он слыл домовым вредным, наглым, многих конфузил, многих доводил до икоты, многим портил существование или хотя бы аппетит. Сегодня же Шеврикука не ощутил ни засад Пелагеича, ни его интересов, ни даже запаха его дыхания. А был осторожен и чуток.

Пошел он бродить именно от нечего делать, а закончил путешествие взволнованным. Экие таинственные заброшенности он разглядел. А может, и разгадал. «Ну и дом! — твердил про себя Шеврикука. — Ну и дом! И каково в нем Гликерии!» А ведь, казалось бы, он об обстоятельствах судьбы Гликерии и ее истории знал все. Нет… Не останкинская ли жизнь притупила его память и любопытство? В Останкине строения — грудные младенцы, они еще ничего не ведают о прошлом и не предчувствуют будущее. В них уместны домовые Продольные. А он-то, Шеврикука, что разволновался сегодня? Или и впрямь забыл, что и в Белом городе, и в Земляном, да кое-где и за их валами, на Басманных, например, сотни зданий пронизаны веками и сами пронизали века, сберегают в себе не только древние камни, но и все приобретенное в столетиях, дурное и светлое. Сколько в них тайн, сколько сохраненной энергии, сколько пророчеств! «Что это я! — удивился себе Шеврикука. — Тайны! Энергии! Пророчества! Какая патетика! Какой пафос!» Несчастный Петр Арсеньевич и тот был сдержаннее в высказываниях. Пригодятся ли ему сегодняшние открытия или нет, Шеврикука еще не знал. И стоит ли ему вообще помнить о них? Нет, помнить, видимо, стоило, как и стоило помалкивать о своих нечаянных исследовательских прогулках. «Нет, надо вернуться! — кто-то будто приказывал ему. — Там еще остались замурованные ходы. И заколоченные двери!»

18

Затрубил охотничий рог.

«Женихов»-претендентов приглашали в гостиную.

Но отчего выбрали охотничий рог? «Их дело, — сказал себе Шеврикука. — Рог и рог». Уговорив себя не раздражаться и не ехидничать по поводу несовершенства церемонии, тем более что никто не поручал ему вести камер-фурьерский журнал, да и где теперь дремлют камер-фурьерские журналы, в каких архивах, Шеврикука отправился в гостиную Тутомлиных. Тут ему стало обидно за Москву. Отчасти — за Гликерию. «Декорации и бутафория, — заключил он. — С кем связался Дударев? Со скрягами или с обездоленными?» Суждение это, отнюдь не бесспорное, было вызвано прежде всего четырьмя панно, на которые, правда, не пожалели ни холстов, ни красок. Высокие и протяженные панно, приставленные к стенам гостиной, должны были, по всей вероятности, без слов воздействовать на чувства и воображение претендентов. Конечно, не таким был дом Тутомлиных до лета семнадцатого года. Да, нынче в доме запустение. Но не разруха. Здесь гордая нищета, но и надежды благородных стен. Панно же столичных художников, чья цена уже определена аукционом «Сотби» в тысячах фунтов стерлингов, должны показать, что на Покровке было и что несомненно будет. «Вот дом Тутомлиных во всей его красе после перестройки учеником Матвея Казакова в конце восемнадцатого столетия, — разъяснял Дударев. — А это вид на Покровку с нашим домом и чудом нарышкинского барокко, незабвенной церковью Успения в легком прогибе улицы. А это — интерьер нашей с вами гостиной в пору процветания Тутомлиных. Мраморы, позолота, хрустали, уральские камни, фигурный паркет из Италии, прекрасные потолки, верхние окна, все, все должно возродиться. При счастливых обстоятельствах. А это — один из здешних дворцов, он — там, за углом Армянского переулка…» Надо сказать, что четвертое панно было представлено Дударевым сдержанно, с заметной потерей энергии в голосе и даже с долей смущения. «А что за пухлый мужичок в очках у дома за углом? — поинтересовался бестактный латиноамериканец, естественно коверкая туземные слова. — Это граф Тутомлин?» «Как же! — подумал Шеврикука. — В лучшем случае это Козьма Прутков. А так, может, и купец Иголкин». Действительно, на четвертом панно перед дворцом скромно, даже просительно стоял мужчина в очках. «Это Тютчев, — сказал Дударев. — Это поэт Тютчев. Это он пришел к князю Гагарину. Гагарины — наши соседи. Их дворец от нас — метрах в двухстах. И на карете не надо ездить. Хотя и ездили. Адрес легко было перепутать. И теперь перепутали. Дали художнику не тот дворец. И не страшно. Префектура — одна. И Тютчев, хотя и чаще бывал у Гагариных, несомненно, заходил и к Тутомлиным…»

Сейчас же возрос над столом полпрефекта Кубаринов и поднял вверх некий металлический предмет, украшенный каменьями, возможно, жезл, а может, и какую иную столичную реликвию.

Не только замолк Дударев, но и началось действо.

Началась стрельба.

Испорченный бытом и служебными стараниями, Шеврикука подумал сразу, что стали рваться газовые баллоны. Но нет, баллоны должны были бы издавать иной звук. Да и не держали в доме ни баллонов, ни газовых колонок. Стрельбу во дворе вела артиллерия, и это был салют.

Двадцать один раз вскидывал Кубаринов взблескивающий каменьями (или стразами?) жезл. Позже Шеврикука разузнал, что салют производили из минометов. Привычнее было бы иметь для торжественной церемонии зенитные орудия, но договориться со службами ПВО не удалось, а минометы подвернулись. После выяснений интересов с коммерсантами энской воинской части минометы с персоналом были введены на Покровку, во временное пользование. Кубаринов просил салютовать холостыми минами, но чтоб погромче. «У нас нет холостых, — было сказано. — Но коли будет какая любезность, то, пожалуйста, ни одна мина не разорвется в вашей префектуре, а эксклюзивно для вас — за ее пределами…» Эти обещания успокоили Кубаринова, и он распорядился выдать воинам четыре ящика таиландских гуманитарных презервативов многоцелевого назначения. И точно, все приветственные мины полетели в чужие префектуры, к тому же иные из них подхватил ветер, дувший с северо-запада, и они разорвались вовсе во Владимирском государстве, вызвав воспаление и пожары мещерских торфяников. Кстати, минометы с персоналом утром назад никто не потребовал, и они потом были якобы приобретены чукотскими охотниками на моржей и отправлены куда следует. Якобы и на нартах с собачьими упряжками. Впрочем, это Шеврикуку уже не интересовало.