они не хотят в Аньтье?» — мелькнула у него в голове мысль, которую он тут же попытался вытряхнуть — потому что как можно не хотеть в Аньтье?
Тем более — как можно не хотеть в Аньтье, если ты Тогнар!
Впрочем, логика его тут же стала подсказывать верные аргументы: где ещё, как не в Аньтье, они все могут быть в наиболее безопасном положении? На своей земле им ничего не страшно, и даже владыка Ньона зубы пообломает!
Решительно кивнув сам себе — мол, дело же очевидное! — Тогнар вновь ускорил шаг.
Однако червячок сомнений всё же уже начал грызть его изнутри.
Некстати вспомнились недавние обвинения Райтэна — ты, мол, всегда думаешь, что лучше всех всё знаешь, и всегда решаешь за всех!
Это воспоминание настолько сбило Тогнара с толку, что он запнулся и совсем встал посреди улицы.
«Глупости! Я ведь и в самом деле тут знаю лучше!» — напомнил он сам себе.
Он был в центре политической жизни Анджелии почти четыре десятка лет.
За эти годы, к тому же, он вложил всю свою душу в развитие Аньтье и его окружения. В своём городе он знал каждый дом; в своей области у него в каждом населённом пункте были свои, временем проверенные, люди.
Ни Райтэн, ни Дерек не могли похвастаться ни его опытом, ни его связями, ни его знанием людей и ситуаций.
Он объективно знал всё лучше их.
И поэтому было разумно, чтобы именно он принимал решение.
Тогнар тяжело нахмурился, разглядывая дверь в дом сына.
Он не чувствовал себя неправым, но он понимал, что если сейчас войдёт в этот дом и заявит, что все они едут в Аньтье, потому что так ему будет проще их защитить…
Он вспомнил беспомощное, полное вины и боли лицо Райтэна, каким оно стало в тот момент, когда он уже оторался и понял, что только что натворил и наговорил; не было никаких сомнений, что после такого сын просто не осмелится сказать, что его что-то не устраивает.
«Тэн унаследовал от неё свою чувствительность», — с болью подумал Тогнар, вспомнив свою покойную жену.
Им овладела такая растерянность, как никогда в жизни.
Совершенно не представляя теперь, как себя вести с сыном, он остро понимал одно: нельзя вести себя так, как он привык.
С полчаса он проторчал у дома, не решаясь войти; наконец, на лице его нарисовалось упрямое и решительное выражение.
Подойдя к крыльцу, он настойчиво и уверенно дёрнул придверный колокольчик.
Внутри раздались шум и возня — родители в это время в гостиной развлекали ребёнка.
— Тэн, откроешь? — донёсся до Тогнара голос Олив.
— Сейчас! — последовал уверенный ответ, и через несколько секунд дверь отворилась.
Отец и сын уставились друг на друга, переживая момент глубочайшей неловкости; это была первая их встреча после ссоры, и оба они совершенно не представляли, как себя вести.
— Погожий сегодня денёк! — первым сориентировался старший, прибегая к привычному анжельскому средству и входя.
— Да, вполне, — с видимым облегчением согласился Райтэн, закрывая дверь.
Они снова замолчали и замерли, опять не зная, как себя вести.
В таком виде и обнаружила их подошедшая Олив.
Ей хватило нескольких секунд, чтобы оценить ситуацию. Райтэн корчил безразличное лицо, полное чувства собственного достоинства, — верный знак того, что внутри у него бушуют эмоции, которые он не желает показывать. Старший Тогнар предпочитал немного другую тактику — у него на лице отображалась вежливая любезность, которую можно было бы тоже принять за безразличие; но теперь, после откровений Райтэна, Олив поняла, что отец его очень похож на него, и за этой вежливой любезностью скрывается всё та же попытка скрыть сильные эмоции.
«Идиоты!» — мысленно резюмировала Олив, до которой дошло, что оба они так и будут корчить свои рожи, словно оба они так ничего и не поняли.
План созрел в её голове моментально.
— Ах! — воскликнула она, хлопая в ладоши. — Пришёл наш любимый дедушка! — и бросилась старшему Тогнару на шею с объятиями.
Тот был совершенно деморализован и ошеломлён.
Олив, которая продолжала считать его — пусть бывшего, но правителя! — слишком важной персоной, обычно дичилась его, откровенно смущалась и держала сдержанную вежливую дистанцию. Она и сейчас внутренне обмирала от страха и стыда, но старательно давила в себе эти чувства, вытаскивая наружу все запасы радости и тепла.
— Тэн, а ты чего? — возмутилась она, на миг отрываясь от объятий и решительным взглядом пронзая мужа.
Тот растеряно хлопнул ресницами; затем покраснел. До него дошло, что и зачем делает Олив, и он осознал, что ей сейчас и неловко, и страшно, и она только ради него решилась быть столь непривычно фамильярной.
Ему сделалось стыдно перед ней; и он поспешно подошёл и обнял и её, и отца, прижимая их к себе крепко-крепко.
Волна тёплого, сильного, искрящегося радостью и нежностью чувства совершенно опрокинула старшего Тогнара; от волнения и облегчения у него потемнело в глазах, потом в них закололо подступающими слезами, и он, растерянный, растроганный, поспешил выпутаться из их объятий до того, как сдержанность его даст трещину и он расплачется, не в силах совладать с этим глубоким чувством любви и родства.
— Браэн так вас ждал! — не стала выпускать из своих рук инициативу Олив, подхватила старика под руку и потащила в гостиную.
Райтэн на несколько секунд отстал.
«Если Ты есть, — подумал он, обращаясь к тому Богу, в Которого верил Дерек, — то спасибо тебе за лучшую жену на свете!»
Он отчётливо понимал, что сам не сумел бы переступить через свои привычки и сдержанно-достойную манеру поведения, и не обнял бы отца первым; и что отец, конечно, тоже не смог бы переступить через себя и обнять его; и, если бы не Олив, они бы, возможно, больше никогда в жизни бы не обнялись.
Мучительно осознав это «никогда в жизни», Райтэн потряс головой, выкидывая из неё все лишние соображения, рванул за родными и там, уже в гостиной, сгрёб их в объятия снова.
Олив, уже успевшая подхватить на руки сына, радостно рассмеялась, прижимаясь к мужу всем телом. Отец, к удивлению Райтэна, тоже рассмеялся и включился в эти общие объятья.
Замирая сердцем, Райтэн впервые в жизни по-настоящему осознал, каким неизмеримо драгоценным сокровищем он обладает — любящей и понимающей его семьёй.
А дальше — дальше они играли с ребёнком, и старший Тогнар всё никак не мог найти момент, чтобы уместно вставить своё предложение припрятать всех в Аньтье — теперь-то он понимал, что высказано оно должно быть именно как предложение.