Читать интересную книгу Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Не верю…

— Поверишь! Когда Обнорский со своими налетчиками опять на Москве показался, то на уме у него был ход из твоего погреба. И он узнал, что у тебя, боярин, дитя пропало. Он молодец бойкий, догадался, что стряслось, забеспокоился и тайно к тебе на двор пробрался.

— Не мог он ко мне тайно пробраться!

— Степа! Поведай-ка про красавца-инока, как бишь его…

— Феодосий, — сразу сказал Стенька и заговорил складно, поощряемый кивками Башмакова.

Он рассказал, как пробрался с Мироном на боярский двор (Деревнин тут же предложил послать за Мироном), рассказал про инока, который скрылся неведомо куда, оставив у крыльца пустой мешок. Потом, когда речь дошла до места, где утром нашли тело ребенка, он остановился и поглядел на Деревнина несколько испуганно.

— Вот тут, Степа, рассказывай подробнее и особо растолкуй Роману Ивановичу, как ты мешок с гречей кидал и убедился, что тело не могли со двора князя Сицкого перебросить, — велел Башмаков.

Деревнин, схватившийся было за сердце, вздохнул с облегчением.

Стенька, несколько смущаясь, и это рассказал.

— И получается, что княжич Обнорский забеспокоился, как бы все это дело не раскрылось, пробрался к боярышням, которые не знали, как же теперь с покойным братцем быть, и выкинул тело с гульбища в сад. А вот как он потом с твоего двора уходил — про то не знаю, врать не стану. Зато знаю другое — чему он твоих дочек научил, просидев с ними в их светлице, может, ночь, а может, и все три. Он научил их — слушай, боярин! — спуститься к тебе и утешить тебя тем, что дитя-де было не твое, а жена твоя Агафья спуталась с приказчиком Васькой, и что молчали-де они от жалости к тебе, а как дитяти не стало, они и осмелились сказать! Так ли было?

— Ты изловил его?! — Троекуров резко повернулся к Башмакову. — Сказку отобрал? Дай сюда столбцы! Сам видеть хочу!

— В тех столбцах иное, Роман Иванович. В тех столбцах — про то, как твои дочки меж тобой и боярыней потихоньку клин вбивали. Им другие братики да сестрички не надобны, тогда они и вовсе замуж не выйдут, старыми девками помрут! А Обнорского нам изловить не удалось. Вот, распутываем, что он понаделать успел, прежде чем с Москвы прочь подался. Так как же, пойдем ход в погребе смотреть?

— Чего уж там смотреть…

— Стало быть, сам их там и упрятал. Роман Иванович, мне твоих дочек жалко. За что ты их так не любил? За что жену свою любви лишил? Ты ведь Божий завет нарушил. Что убил — великий грех, так ведь потому его и сотворил, что с иного греха все началось — с того, что христианской любви к ближним не имел. Ты-то силен, а ближние-то слабы, любил бы ты их — сумел бы это понять.

Троекуров ничего не ответил.

— Сейчас мы пойдем прочь, и без тебя дел довольно, а ты сиди и думай, как узелок развязать, тобою же завязанный, — жестко сказал Башмаков. — Трое суток тебе даю. Хочешь — в сибирские украины беги, хочешь — в колодец вниз головой, хочешь — девок своих замуж спешно отдавай, хочешь — государю в ноги бросайся, никто тебя трогать не станет. Так, Гаврила Михайлович?

— Так, — подумав, сказал подьячий, поклонился Троекурову и без прощальных слов вышел из горницы. На пороге он сделал знак Стеньке, и тот поспешил за Деревниным. Последним вышел Башмаков.

Они молча спустились с крыльца и пересекли двор. Заговорили уже за воротами.

— Ты не боишься, Дементий Минич, что он с дочками расправится? — спросил Деревнин.

— Значит, на то Божья воля. Но вряд ли — он сейчас крепко думать будет. А через три дня, Гаврила Михайлович, отправляйся с приставами, ищи в подвале два тела. Дело такое, что не надобно много шума поднимать — нам еще Обнорского ловить, и этот шум нам сильно повредить может…

Три дня миновало — настало воскресенье, а кто ж по воскресеньям преступников ловит? В понедельник же Деревнин отправил Стеньку разведать, что деется на троекуровском дворе. Стенька пошел и вернулся с новостью: ничего там не деется, свадеб не играют и покойников не оплакивают, а сам боярин сказал, что хочет принять постриг, и укатил в Донской монастырь.

— Поезжай туда, разберись, точно ли он там, не сбежал ли, — велел Деревнин и даже дал денег на извозчика — медных, новеньких. Стенька взял их с большой неохотой…

Дорога была знакомая, он ехал, крестясь на проплывающие мимо церковные купола — иные шатром, иные луковкой, думал о судьбе троекуровских дочек — что же, их теперь судить будут? Боярышень? Коли по уму — им этот грех нужно до смерти в дальних обителях замаливать. Но, может, будет им какое послабление?

Как и тогда, ворота обители были открыты, малая братия занималась хозяйством, два инока несли куда-то свежеоструганные доски. Стенька велел извозчику ждать и осведомился, как отыскать боярина Троекурова.

— Такого не знаем, чадо, — отвечал молодой инок. — Мирское имя мы за оградой оставляем. Нам до бояр дела нет.

Стенька растерялся было — поди знай, что за имечко получил Троекуров при пострижении. Был Романом, а теперь-то как?

— Он у вас недавно, честный отче. А лицом он суров, а лет ему пятьдесят пять, седат, телом грузен… — принялся перечислять приметы Стенька, словно бы диктовал их в ходе розыска писцу.

— Принял пострижение такой человек, чадо, — молвил второй инок, постарше. — Сказывал про себя, что-де великий грешник. И что людей загубил — то бы еще полбеды. Веры и любви к людям не имел, а заповедано иметь.

— Не вызовешь ли его из кельи, честный отче?

— Не вызову, чадушко. Он уж ни к кому не выйдет.

— Как это — не выйдет?! — Стенька даже возмутился: монастырь строится, по государевой воле богатые люди немало на него жертвуют, а здоровенный мужичище, на коем не то что пахать, а бревна из лесу вывозить можно, будет в келье прохлаждаться! Коли отрекся от своего боярского звания, то изволь трудиться во славу Божию, как же иначе? Заодно и умерщвление грешной плоти, избавление от неправедно нажитого сала…

— Не вопи! Ты в обители! — одернул пожилой инок. — А вон зайди за храм и глянь.

Стенька в великом недоумении сделал, как велено, и оказался на задворках монастыря, там, где грядки и забор.

К забору притулились два крошечных строения. У каждого — низкая дверь с окошечком, в каждом окошке — деревянная задвижка. Стоят впритирку, похоже, одна стена у них общая. И труба над крышей — одна на двоих…

— В затвор сел… — прошептал потрясенный Стенька.

Для него самого мир был невозможен без людей. Он бы и дня не продержался наедине с собой. И потому осознал кару, которую наложил на себя боярин Троекуров, во всей ее ужасающей полноте.

Постояв у кельи, но так и не решившись окликнуть Троекурова, он пошел прочь.

— Теперь один лишь Господь ему судья, — так сказал, узнав про это, Деревнин. — Стало быть, тем это дело о покраже младенца и завершилось. Царствие им небесное…

Стенька понял так, что помянул подьячий сразу четверых — Илюшеньку, боярыню Агафью Андреевну, приказчика Василия и заживо похоронившего себя Троекурова. Да и как похоронившего — рядом со старцем Акилой, чьих близких он погубил. И Акила, поди, знает… и молится за соседа-грешника, да и за себя тоже — чтобы Господь послал сил простить…

— И более розыска не будет? — спросил Стенька.

— Как государь велит. Башмаков ему, поди, доложил. А наше дело маленькое — мы приказные… Ну, чего ты вытаращился на меня? Бери дубинку, ступай на торг!

* * *

Первая беседа с толстяком, которого подстрелил Данила, была короткой. Сперва намаялись, извлекая его из подземелья. Туда можно было попасть из Тайницкой башни, да только сперва разобрав закопанную лестницу. Вниз через Успенский собор спустились несколько вооруженных стрельцов и, возглавляемые Сарычом, прошли под землей до подклетов Покровского собора. По дороге, к немалому своему удивлению, они отыскали каменные палаты, где обитали кремлевские нищие. Нищие и научили их, как двигаться дальше — разумеется, за вознаграждение. Именно этой дорогой потащили на носилках толстяка, но прежде Богдаш и Данила были посланы в Немецкую слободу — за немцем-доктором.

— Теперь ясно, отчего Бахтияр носил на роже мясную язву, — сказал Данила Желваку. — Он среди нищих для безопасности хотел быть своим. Ну, все сходится!

Желвак не хотел поддерживать разговора и послал Полкана вперед, чтобы опередить Данилу хоть на полторы головы и так скакать, в безмолвии размышляя о каких-то мрачных предметах.

Они доставили доктора в келью Чудова монастыря, куда временно поместили пленника. Там же Башмаков через день впервые расспросил его. Пленник знал немного, разве что оказался человеком наблюдательным и мог порассказать о повадках княжича. Оказалось — Обнорский любил диковины, хотя обходился с ними небрежно. Сперва из дорогого персидского джида раскидал невесть где два джерида, потом затосковал. Потому-то и пошел толстяк (который звался отнюдь не Никита Борисович) искать дорогую забавку в Саадачный ряд.