Читать интересную книгу Смотрите, как мы танцуем - Слимани Лейла

Танцпол опустел. Часть гостей собралась у телевизора. Зиппо согласился поставить его на латунную стойку при условии, что все продолжат пить и танцевать. Но клиенты не сводили глаз с экрана, на котором сначала замигало, потом исчезло изображение. Раздались нетерпеливые возгласы зрителей. Они потребовали, чтобы кого-нибудь отправили на крышу поправить антенну. Когда картинка восстановилась, кто-то из мужчин сделал музыку тише, чтобы лучше слышать голос комментатора. Теперь уже никто не наполнял стаканы, бармены повесили полотенце на руку и, открыв рот, всматривались в кадры с американскими космонавтами. Хозяин клуба уже не слушал музыку, не отбивал такт кончиком ботинка, а опустив руки, разглядывал эти изображения, которые, как он ни уговаривал себя, все же казались ему дьявольскими. Что это вообще такое – ящик, говорящий человеческим голосом и показывающий картинки? Что это за непонятные истории про людей, слетавших на Луну?

Мехди взял Аишу за руку, и они спустились на пляж. Они слышали приглушенный шум аплодисментов и мелодию французской песенки в стиле йе-йе. Аиша была немного пьяна и напоминала маленькую девочку, готовую уснуть на заднем сиденье автомобиля. Она почти не слышала, о чем рассказывал ей Мехди. Она произнесла: «Я хочу сесть» и, не успев договорить, рухнула на песок. Он опустился рядом. Хотел прикоснуться к ней, но не посмел. Он ждал знака, приглашения, а пока что зачерпнул горсть песка и высыпал его струйками между пальцев. Она повернулась и поцеловала его. Еще больше, чем раньше, она выглядела как ребенок, как невинное создание, и его удивляло, что она так горячо отвечает на его поцелуи – приоткрыв рот, обхватив его за шею. В ее жестах не было ни намека на вульгарность, и он не мог бы сказать, как говорил себе не раз, встречаясь с другими женщинами, что в ее поцелуях заметен след других поцелуев, подаренных другим мужчинам. Ее рот приоткрылся, и она позволила его языку проникнуть в него. Откинулась назад, и луна осветила ее длинную лебединую шею. Аиша покрыла невесомыми торопливыми поцелуями его лицо, крепко зажмурившись, как будто уйдя внутрь себя. Волшебные чары ночи, алкоголя, звездного неба помогли ей преодолеть робость. Это свело его с ума, и он с такой же жадностью, с такой же страстью стал целовать ее в ответ. Свою страсть – он чувствовал, он это знал – она до него не дарила никому. Она стала именно его открытием, словно необитаемая земля для завоевателя, причалившего первым к ее берегам. Эта женщина была далеким островом, неизведанным материком, планетой, которую никто еще не видел. По крайней мере так, как он видел ее в эту ночь.

Аиша открыла глаза. Под утренним солнцем они блестели, словно иней или лед. Он боялся, что ее взгляд будет неясным, туманным, что это будет взгляд нетрезвой женщины, не отдающей себе отчета в происходящем, и тогда Мехди будет выглядеть падким до легкой наживы негодяем, низким типом, таким же, как другие. Но его, напротив, взволновала ясность, даже решительность ее взгляда. В ее глазах он не заметил ни вызова, ни смирения. Она совершенно осознанно поцеловала его, с такой силой и желанием, что сердце Мехди едва не выскочило из груди, и он сжал ее в объятиях так крепко, как только мог. Он обхватил ее спину и пришел в восторг от того, какая она гибкая и изящная. Его пальцы чувствовали каждое ее ребро. Спина Аиши напоминала старинный музыкальный инструмент, персидский сетар, греческую кифару. И он представил себе трепетную, светящуюся наготу, скрытую под этим легким платьем, таким красивым, что он сразу его заметил, когда умолкла музыка и он, оставшийся в одиночестве на танцполе, поднял глаза.

Вдали раздавались крики, аплодисменты, в баре, где они пили, поднялся гвалт. Мехди с Аишей было не до них. То, что происходило у них за спиной, там, в отдалении, казалось им пустым и нелепым, ничто не могло быть важнее того, что совершалось здесь, на холодном песке, в нескольких метрах от набегающих волн. Отныне они существовали в ином географическом пространстве, в ином времени, нежели их друзья, отсутствие которых их не беспокоило.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Молодые посетители клуба с раскрасневшимися от выпивки лицами сновали как угорелые между террасой и баром. Они задирали голову к небу и, смеясь, смотрели на лунный диск. Они говорили: «Потрясно! Невероятно». Некоторые расположились на мокрых шезлонгах, и парни, напустив на себя важность в такой исключительной ситуации, принялись рассуждать о том, как эта ночь изменит мир. Отныне для человека нет ничего невозможного, и так же, как мы покорили Луну, мы победим нищету, угнетение, положим конец болезням и войнам. Девушки хихикали и пыжились от гордости, хоть были тут абсолютно ни при чем. Они говорили друг дружке, что это правда, сегодняшняя ночь действительно особенная. Прогресс доберется и сюда, и чтобы это отметить, они, так и быть, готовы сесть на колени к своим любимым. Этой ночью они готовы оставить излишнюю щепетильность, сбросить одежду и нагими войти в этот нарождающийся мир, новый мир, полный надежд. Спиртное, танцы, томные движения и ботинок астронавта, ступивший в лунную пыль, – все это вскружило голову молодым людям на террасе, которые вопили по-французски и по-арабски. Они завывали, как стая волков в глубине леса. Через десять, двадцать или даже сто лет все будут говорить об этом дне, когда человек поставил ногу на поверхность Луны. Люди скажут: «Я прекрасно помню, откуда все пошло». Они поведают своим детям о телевизоре на блестящей стойке бара, о звучавшей там музыке. И всякий раз, как кто-нибудь упоминал об этой ночи, Аиша вспоминала об их первых поцелуях и повторяла знаменитую фразу: «Это маленький шаг для человека, но гигантский скачок для всего человечества»[30].

Матильда позвала всех к столу. Никто не откликнулся, тогда она крикнула: – Идите скорей, все остынет! Селим с рассеянным видом приплелся в столовую. Амин наконец тоже появился и сел напротив сына. Развернул салфетку и принялся поносить нерадивых работников. Потом с раздражением заговорил о поставщике, который продал ему негодные семена, и сказал Матильде, что собирается его засудить.

– Не горбись! – заметил он Селиму, который буркнул в ответ, что он не ребенок. Амин отрезал: – Не ребенок? Ну так веди себя как взрослый!

Пока они пререкались, Матильда смотрела, как стынет блюдо из чечевицы. Она подумала, что вкус у соуса будет уже не тот, что еда безнадежно испорчена. Она схватила тарелки и, ни слова не говоря, разложила еду. Она хотела, чтобы они жевали и молчали, но они продолжали ссориться, не обращая внимания на аппетитный запах, исходивший от приготовленного ею блюда.

– Ты палец о палец не ударил, чтобы хоть со второго раза сдать на бакалавра, – бросил Амин. – Собираешься, как обычно, болтаться без дела? Тогда знай, на этот случай я уже принял решение. Отправим тебя служить в армию, там ты поймешь, что значит быть мужчиной. В твоем возрасте я уже воевал.

Селим закатил глаза, а Матильда уже ничего не слышала. Она хотела, чтоб они ели, и больше ничего.

– Почему вы не взяли Сабах к себе, а устроили ее в этот ужасный интернат? – спросил Селим.

– Мы с твоей матерью вырастили своих детей. Мы много лет работали, чтобы вы ни в чем не нуждались. И заслужили покой. Сельме следовало бы самой заботиться о дочери, вместо того чтобы болтаться в Рабате. Нет, она никогда не принесет этой семье ничего, кроме стыда и разочарований.

Селим швырнул салфетку на стол:

– Я уже сыт. Поеду куда-нибудь.

В тот день, склонившись над кастрюлей, Матильда размышляла: «Сколько раз я смотрела, как кипит вода? Сколько времени потратила, закупая провизию для них?» Она подняла глаза и посмотрела на холодильник как на злейшего врага. В это белое холодное чудовище приходилось постоянно закидывать продукты, словно в бочку из греческого мифа[31]. Каждый раз начинать все заново, совершать одни и те же действия, чтобы потом опять ничего не осталось. Ей было стыдно, нестерпимо стыдно. Она подумала об ушедших годах, о жизни с мужем и детьми, о тоннах поглощенной ими еды. Она представила себе помещение, до потолка заваленное жареным мясом, хлебом, вареными овощами. Почувствовала, что ее тошнит и от всего этого, и от себя самой. Подумать только, она ведь верила в дурацкие сказки о замарашке, превратившейся в принцессу. Бедная Золушка, она всю юность занималась домашним хозяйством, и ей не давали учиться, а потом, выйдя замуж за принца, она, должно быть, до самой смерти перебирала в памяти несбывшиеся мечты.