Надо сказать, Желябов в то время не был убежденным централистом и влияние его при выработке устава, хотя и было значительным, но не являлось руководящим.
Съезд обсудил вопрос о терроре. Убийство царя было решено в сущности еще раньше. Нужно было только подтвердить это решение в связи с общим решением о терроре, как методе политической борьбы, что съезд и сделал. По словам Морозова Александр Михайлов произнес тогда одну из самых сильных своих речей. Это был страстный обвинительный акт против царя. Выступления Желябова тоже отличались сочностью и яркостью. — Он доказывал, что если партия хоть сколько-нибудь считает своей целью обеспечение прав личности, а деспотизм признает вредным, если она, наконец, верит, что только смелой борьбой народ может достигнуть своего освобождения, то тогда для партии просто немыслимо безучастно относиться к таким крайним проявлением тирании, как тотлебенские и чертковские расправы, инициатива которых принадлежала царю. Партия должна сделать все, что может: если у нее есть силы низвергнуть деспота посредством восстания, она должна это сделать; если у нее хватает силы только наказать его лично, она должна это сделать; если бы у нее не хватило сил и на это, она обязана хоть громко протестовать… Но сил хватит без сомнения, и силы будут расти тем скорее, чем решительнее мы станем действовать… ("Андрей Иванович Желябов"),
Маркс называл социалистов-утопистов социалистами чувства. Доводы Желябова вполне подтверждают это положение: они носят характер нравственных постулатов. Обращает на себя внимание и другое: вопросы политической борьбы свелись на съезде к вопросу о терроре. У народовольцев тенденции демократическая и социалистическая слиты были воедино. На Липецком съезде, где впервые вопросы политической борьбы обсуждались в положительном смысле, надо было решать, как демократия относится к социализму, в каких формах надо вести политическую борьбу, как учесть опыт западно-европейского рабочего движения применительно к России, какое место в политической борьбе занимает террор. Тогда перед участниками съезда встали бы и другие вопросы, в том числе и вопрос о программе-максимум и о программе-минимум. Но приняв партию только за организацию заговора, липецкие подпольщики неминуемо должны были поставить знак равенства между политической борьбой и террором. Правда, единодушия и здесь не было: некоторые считали террор единственным средством борьбы с правительством; другие находили, что терpop поможет добиться известных прав, третьи — основную задачу видели в народоправстве, четвертые, якобински настроенные, считали, что надо захватить власть. Все эти вопросы, однако, были сняты и не только в силу примирительных настроений собравшихся, но, главным образом, потому, что террор фактически покрыл всю политическую борьбу, а следовательно, и все, связанные с ней, вопросы. Дальнейшая практика Исполнительного комитета вполне подтвердила наличие этой подмены.
Желябов, судя по его дальнейшему поведению, по его позднейшим высказываниям считал необходимым захват власти, чтобы в последующий момент передать ее в руки народа; террор же находил хотя и могущественным средством борьбы, но далеко не единственным. Он всегда чувствовал в себе массовика и народного трибуна.
В решениях съезда была заложена одновременно и сила и слабость "Народной Воли". Решения эти помогли народовольцам вписать в историю революционной борьбы единственные страницы, но они же подготовили и гибель "Народной Воли"…
… Желябов на Липецкий съезд приехал видным провинциальным работником. Со съезда он уезжал всероссийским вожаком новой партии, правда, под старым все еще названием.
… Между тем в Воронеж уже съехалось много народников. 24 июня открылся, наконец, общий съезд. Среди "деревенщиков" преобладало отвращение к политике; они считали, что надо по-прежнему вести в народе пропаганду.: Желябов уже настолько отошел от "чистых" народников, что не находил с ними общего языка, — Хороши ваши землевольцы! — говорил он, — и эти люди воображают себя революционерами. — Он нисколько не скрывал своих взглядов ни в частных собраниях, ни на самом съезде. — Да ведь он чистый конституционалист, — замечали "деревенщики".
Липецкие заговорщики в первую очередь без особых затруднений провели в члены "Земли и Воли?; Желябова, Колодкевича и Фроленко. Самым опасным противником заговорщиков-террористов являлся Георгий Валентинович Плеханов, завзятый деревенщик. Уже тогда он пользовался широкой известностью и авторитетом в революционных кругах, выделяясь знаниями, эрудицией, логичностью своих построений, блестящей манерой излагать мысли и остро полемизировать. К тому же он был подвижен, неутомим, считался превосходным товарищем и революционером. Теоретически он был, бесспорно, сильнее Желябова. Георгий Валентинович отлично видел слабые стороны новаторов. Он понимал, что увлечение террором грозит отрывом от масс, что заговор противопоставляет себя народной революции. Однако эта его позиция обессиливалась непониманием значения политической борьбы и политической организации. Плеханов и Желябов должны были резко столкнуться друг с другом на Воронежском съезде. Этого не случилось: Плеханов ушел со съезда в самом его начале. По словам Морозова Плеханов, стремясь к исключению террористов, предложил прочитать и обсудить статью Морозова о терроре. Когда ее прочитали, Плеханов будто бы спросил, неужели это — программа народников.
"Наступило тяжелое молчание, продолжавшееся с полминуты. Но вдруг оно было прервано одобрительным возгласом Фроленко, что именно так и нужно писать передовые статьи в революционных органах.
Плеханов побледнел, как полотно, и сказал взволнованным голосом:
— Неужели, господа, вы все так думаете? Не нашлось ни одного голоса, который осудил бы мою статью…
Плеханов некоторое время стоял молча…
— В таком случае, господа, — оказал он, наконец, глухим, печальным, не своим голосом, здесь мне больше нечего делать. Прощайте.
Он медленно повернулся и начал удаляться в глубину леса…"
В эти воспоминания Г. В. Плеханов внес очень существенные поправки. — В воспоминаниях Н. Морозова, — утверждал Г. В., — слишком сильно дает себя чувствовать та ошибка, которая лежит в основе всех его воспоминаний о том времени: он ошибочно считает себя центральной фигурой в среде тогдашних "дезорганизаторов". Вот почему он думает, что если бы стали исключать из общества "Земля и Воля" "дезорганизаторов", то первой жертвой этой строгой меры сделался бы он, Морозов. На самом деле ни о каком исключении "дезорганизаторов" не было и речи, и тем менее могла быть речь об исключении Морозова, роль которого в наших глазах всегда была второстепенной, если не третьестепенной… Я возражал Морозову, что на кончике кинжала нельзя утверждать здания парламента. Я и некоторые мои единомышленники надеялись, что нам удастся привести из Воронежа резолюцию, осуждающую такое неслыханно узкое понимание революционного действия. Но никому из нас не приходило в голову, добиваться исключения Морозова за эту фразу. Оставляя в стороне драматизм той части морозовского повествования, в которой говорится обо мне, я замечу, однако, вот что: Морозов, как нельзя больше, ошибается, воображая, что я — ехал на Воронежский съезд с уверенностью в победе. Нет, этой уверенности у меня тогда не было… Впрочем Морозов — поэт". ("О былом и небылицах" том 24-й).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});