Большую часть времени мотострелки передвигаются не на бронетехнике, как принято считать, а пешим порядком. Мы маршировали не только до столовой или по плацу, но и на многокилометровые расстояния, выполняя тяжелые марш-броски, о которых в артполку даже не подозревали. В то же время армейские кирзовые сапоги и молодые студенческие ноги не всегда совмещаются в достойном профессиональных спортсменов активном передвижении. Содружество нежных ног и грубых сапог регулярно заканчивалось потертостями на ступнях. Набухшие натертости, называемые "водянками", болели, не давали ступить на ногу и мешали не то, что выполнять священный долг, а просто передвигаться. Я, отслуживший уже месяц, не смог избежать страшных, лопающихся мозолей и через три-четыре дня попросился в санчасть:
– Товарищ сержант, – подошел я к замкомвзвода, – мне в санчасть надо, я ноги стер.
– Это тебе не артиллерия, – прищурился сержант, – вечером пойдешь, запишись в список "девочек".
Списком "девочек" называли желающих попасть в санчасть из-за нежности и избалованности на гражданке мягкой обувью.
Вечером в санчасти грубая фельдшер вскрыла еще не лопнувшие и не разодранные в кровь вздувшиеся потертости на ногах. Жидкость из них сразу полилась по ступням в стоящий рядом эмалированный таз.
Обрезанная стертая кожа обнажила розовую часть ступни, которая и была обильно залита фурациллиновым раствором. Другого метода лечения санчасть не имела. Ноги были обмотаны широким бинтом, который тут же пропитался жидкостью.
– Два дня "без поля", – приказала фельдшер.
– А как я скажу в роте, – удивился я, уверенный, что мне просто не поверят, решив, что я увиливаю.
– Ты что, русский язык не понимаешь, – подняла брови грозная фельдшер. – Я же сказала, ты должен передать. Все. Следующий.
Надеть сапоги на обмотанные ноги не представлялось возможным, но кто-то успел меня предупредить, что идти стоит с армейскими тапочками, в которые я и облачился.
Вид был еще тот. Мои ноги в бинтах напоминали обмотки начала
Великой Отечественной Войны, которыми пользовались солдаты, и я усмехался, что, если завтра в бой, то выглядеть я буду, почти как мой дед в сорок первом.
– Что, артиллерия, уже косишь? – спросил меня Корейко, когда мы вернулись в роту.
– Никак нет, – испугался я того, что меня обвинят в попытке отлынуть от службы. – Ноги стер.
– Вижу, вижу, что стер, – ухмыльнулся сержант. – До утра пройдет?
Нам "в поле" идти.
– Фельдшер сказала, что быть в роте минимум два дня, – уверенно ответил я.
– Черт с тобой, – огрызнулся сержант. – Дежурный, получаешь на завтра добавку к наряду, – указал он на меня пальцем.
– К какому наряду? – ответил другой сержант. – У него ноги в сапоги не влезут. Я его "на тумбочку" поставить не могу.
– Ну, дашь ему "машку", – подсказал Корейко.
– Машку-наташку. Завтра и разберемся, – отмахнулся дежурный.
Когда мы возвращались с ужина, то многие остановились в курилке, чтобы, во-первых, перекурить, во-вторых, не получить дополнительное задание от сержантов, как ничего не делающие, руководствуясь известным армейским афоризмом: "Кто курит – у того перекур, а кто не курит – тот работает". Курилка, площадка с четырьмя лавками, очень похожая на подобную около артиллерийской казармы была переполнена.
– Да ты "Авроры" не видел, – услышал я голос у себя над головой.
– А Эрмитаж? Да ваша Москва со своим Мавзолеем и лежащим там телом близко не стояла.
Вечный спор между москвичами и ленинградцами, чей город лучше, не утихал и здесь.
– Вы все "поребрики", – тут же отмахнулся другой голос.
– Кто "поребрик"? – погрознел голос.- Ты кому сказал, дух?
Я встал, рядом со мной стоял молодой, как я, солдат и старший сержант, грудь которого была украшена значками "Гвардия", "Отличник боевой и политической подготовки", "Специалист" с цифрой 2 и
"Воин-спортсмен".
– Товарищ старший сержант, а Вы из Питера? – спросил я.
– Ага, ты что, "зема", что ли? – тут же забыл про москвича гвардеец.
– Да, с Дзержинского района, а раньше жил в Выборгском.
– Врешь! Я сам с Выборгского. Моего призыва тут 5 питерских было, да всех отослали. Ты на какой улице жил?
– На Дрезденской.
– Битник-штрассе?!
Так нашу улицу прозвали, когда представители Дрездена приехали сажать вместе с учениками нашей школы маленький парк дружбы городов-побратимов. Я принимал активное участие и очень гордился, что посадил на одно, а три дерева, чем сразу выполнил одно из мужских заданий: посадить дерево, построить дом и вырастить сына.
Деревья уже росли и зеленели каждое утро. В честь мероприятия была укреплена мемориальная доска. И во время митинга, когда переводчик барабанил что-то по-немецки, переводя смысл сказанного председателем районного исполкома, кто-то из старшеклассников назвал улицу
Битник-штрассе, что сразу укрепилось среди школьников.
– Она самая. Я в 97-й учился, – тут же дал я еще один параметр – номер школы, которая стояла на улице.
– А я из 92-й. У меня в 97-й близкий друг учился. Серега, – протянул он мне руку.
Через минуту оказалось, что у нас не только масса общих знакомых, но и мы сами неоднократно встречались. Среди общих друзей оказался близкий знакомый сержанта, который жил в соседнем со мной доме. Это было очень приятно.
– Солдат, – раздалось у меня за спиной, – была команда
"Строиться", – сержант нашей роты уже упер руки в бока.
– Оставь, я "зему" встретил, – обнял меня за плечи земляк. – Ты его там не обижай, а то я к вам в роту приду и порядок наведу, – пообещал гвардеец.
– Ладно, еще пять минут тут побудет, – миролюбиво ответил сержант нашей роты, который явно был на один призыв моложе. – Ты долго земляков искал…
– Вот перед самым дембелем нашел, да еще какого. На одной улице жили.
Еще несколько минут мы вспоминали знакомых, истории района и улицы, кто кем успел стать. Воспоминания были радостными, счастливыми. Сергей завидовал мне, что я совсем недавно видел город, а я ему, так как он был "дед" и меньше, чем через полгода уехал бы в
Питер навсегда. Мы помнили город и верили, что город помнит нас.
Утром рота уехала "в поле" учиться тактике, стратегии, обороне, правилам ведения боя и прочим знаниями, абсолютно необходимым защитникам Отечества, находящимся в трехстах километрах от столицы.
Оставшиеся в расположении начали убирать, что осталось после того, как полторы сотни человек покинули помещение. Ни одна уборка не обходилась без "машки".
"Машка" – представляла собой широкую доску, к нижней стороне которой были прибиты четыре щетки для натирания пола, а сверху привинчивалась пара танковых траков, чтобы придать вес. Ручка, закрепленная в середине доски, могла свободно двигаться на 180 градусов, что давало возможность гнать "машку" вперед и назад. Смысл этой конструкции заключался в том, чтобы натереть заранее намазанной жирной, красной мастикой пол до абсолютного блеска. Процесс этот мог занимать целый день, потому что практически все помещение, если не считать прибитой по центру расположения полосы линолеума в метр шириной, называемой "взлеткой", было покрыто досчатым полом с ненавистной всем мастикой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});