Ох уж эти придворные нравы! Живя под сводами дворца, нам пришлось познать их сполна.
Мать Михаила Феодора властвовала как хотела, и в этом ей поначалу помогал ее брат Варда. Она полностью поручила ему воспитание сына, и, видя, как порочен юный император, мать и дядя старались из этого извлечь пользу лично для себя. Они удалили Михаила от всяких серьезных дел и предоставили ему одни лишь наслаждения. Михаил, будучи отроком, проявлял такие безобразные чувственные инстинкты, которые не часто можно встретить даже у людей взрослых. Говорили, что он склонял к сожительству даже одну из своих родных сестер.
И как обрадовался Константин, когда его послали на теологический спор к арабам. «Снова под купол неба! Едем, Леонтий!» — воскликнул он.
…Уверенные в правоте своих богословских познаний, почерпнутых из Корана, арабы стали отправлять к Феодоре посольство за посольством с просьбой прислать им ученых мужей, которые могли бы достойно поспорить с ними. Вот тогда-то выбор снова пал на Константина.
Нам пришлось проделать немалый путь в город Мелитену, расположенный на правом берегу Евфрата. Поездка была долгой, изнуряющей. Из Константинополя мы добирались до города Милета на лошадях, потом сели на судно, которое следовало в Антиохию, а затем шли на верблюдах караванным путем.
Во дворце нас встретил сам эмир Амврий и воздал почести.
По дороге во дворец мы обратили внимание, что на дверях некоторых домов были изображены демонские, странные и гнусные вещи…
И состязание открылось тем, что агаряне, умудренные в книгах, наученные геометрии, астрономии и другим наукам, с усмешкой просили философа указать значение тех дьявольских изображений. Константин дал такое объяснение тем знакам:
— Вижу на дверях домов демонские образы и полагаю, что в тех домах живут христиане, демоны же бегут прочь от них; внутри же тех домов, на которых нет таких знаков, свободно живут демоны…
Состязание между арабскими мудрецами и Константином продолжалось длительное время, но существо этого спора я не могу изложить подробно, так как сильно заболел и находился много дней и ночей на грани жизни и смерти.
Потом я узнал, что в свободные от диспута часы Константин старательно ухаживал за мной. Не доверяя арабским знахарям, которые, чего доброго, могли и отравить, сам варил мне из нужных трав лекарство. А когда я поправился, мы двинулись в обратный путь.
На этот раз в нескольких десятках миль[55] от острова Крит на нас напали пираты. И если бы не находчивость нашего капитана, мы были бы ограблены дочиста (везли немало даров василевсу от эмира Амврия) и проданы в рабство. Я все-таки думаю, что тут дело не обошлось без соглядатайства и тайного доносительства…
Нам бы, конечно, от пиратских судов не уйти: невольникам-гребцам терять нечего, и они бы не стали надрываться на веслах, сколько ни бей, если бы капитан вместо плетей не пообещал им свободу. Гребцы дружно налегли, и мы оставили пиратов далеко позади. Правда, капитан своего слова так и не сдержал…
Пираты Крита — какое-то жуткое исчадие ада. Это не просто морские разбойники, промышляющие на отдельных суденышках, у них — целый флот, есть свой друнгарий — командующий флотом, своя система управления и своя администрация. Это сила, с которой приходится считаться сейчас Византии так же, как в свое время Римской республике.
Они во сто крат хуже чумы, всякой холеры, это страшенный бич для купцов.
Феодора даже снарядила специальный флот против критских корсаров. Но пираты разбили его. Вообще во времена регентства Феодоры внешняя политика Византии терпит крах за крахом. Вслед за неудавшимся походом на пиратов Византия вынуждена была заключить мирный договор с болгарским царем Борисом, по которому она уступила часть своих земель.
Но во дворце ответственность за промахи императрицы свалили на голову логофета дромы. Это нужно было Варде, который сам хотел уже быть первым министром, и по его приказу Феоктиста пронзают мечом.
Убийство логофета дромы производит на Константина такое же удручающее впечатление, как истязание Анния. Тем более что Феоктист, так же как бывший патриарх, пострадал безвинно.
Но тут стали портиться отношения сына с матерью, потому что император уже входил в лета и его теперь, как раньше, вином и женщинами от власти совсем нельзя было устранить… Дядя уговаривает Михаила заточить мать в монастырь, но на это не дает согласия патриарх Игнатий. В конце концов патриарха лишают высокого сана и ссылают в 857 году в город Милет, а вместо него назначают Фотия. Но это случилось уже после нашего возвращения из Мелитены.
Мои воспоминания прервал ужасный крик, донесшийся с палубы. Я поднялся по трапу наверх и увидел страшную картину: возле железного кнехта лежал скрюченный в неудобной позе человек в матросской форме, весь в крови, особенно жутко было видеть его лицо, вернее, то, что осталось от него, — с вытекшим левым глазом, с раздробленной челюстью и лбом. Мне объяснили, что бедняга сорвался с верхней мачты, когда ставил паруса, и ударился головой о кнехт.
Спустившись в каюту, я долго не мог успокоиться, но прошло какое-то время, и мысли мои потекли в прежнем направлении.
…Михаил III принял нас не сразу, хотя за дарами Амврия тотчас же прислал протасикрита[56]. Только на третий день позвали меня и философа, и император удостоил нас приема в… цирке.
Михаил III сидел на кафизме[57], украшенной алмазами и бриллиантами, высоко задрав колени, и мне почему-то сразу бросились в глаза кампагии — башмаки пурпурного цвета, которые полагалось носить василевсу по этикету. За кафизмой стояли протасикрит, два евнуха и два телохранителя-эфиопа. «Непышная свита», — подумалось мне.
Император дал свою руку для поцелуя, от которой пахло конской потной упряжью: Михаил любил быть возничим на колеснице. Он встал и положил ладонь на плечо Константина. Михаил по росту равнялся с философом, но был шире в плечах. Василевс вообще-то находился в юношеском возрасте, но обладал большой физической силой — эту силу он унаследовал от своего деда, но в отличие от него тратил ее неразумно.
Глаза императора были желтыми, с красными прожилками, и мне с облегчением подумалось, что эти три дня он не принимал по причине своего всегдашнего пьянства. Но, к сожалению, первые его слова, обращенные к Константину, дали мне понять, что я ошибаюсь.
— Отец мой, я слышал, что эмир Амврий после вашего диспута захотел принять христианскую веру? — с издевкой спросил он.
Константин даже бровью не повел и с достоинством, присущим ему всегда, ответил: