библиотечка поваренных книг осталась не у дел. Она покупала навынос китайскую еду или сэндвичи в магазине и перешла на одноразовые тарелки; ели они с пенопласта пластмассовыми вилками. Получались причудливые сочетания: капустный салат в огромном контейнере и суши, а в придачу лоток солений. Пицца, а в ней печеньице с сюрпризом. Картонные пакетики молока вместо стеклянных стаканов.
Каждый раз, как только они садились обедать – каждый обед был все меньше похож на таковой, – как только Микаэла и ее отец усаживались, ее мать, поглядывая то на одного, то на другого, выжидала, когда они примутся за еду, и доставала газету, пренебрегая их присутствием.
– Элайн, – сказал Кристофер.
– Извиняюсь, я допустила бестактность? – Она отложила газету. – Как работа, дорогой? – Она уподобилась актрисе, исполняющей роль жены. В те дни ее глаза излучали ужасное свечение; она походила на женщину в постоянной лихорадке. Кажется, она никогда не спала.
– Весьма плодотворно, – ответил отец.
Разве ради такой жизни они бросили цирк? Он не мог отделаться от ощущения, что ему уготована приманка с подвохом.
– Хорошо, – сказала мать и снова взялась за газету.
В тишине, воцарившейся после этого, Микаэла изо всех сил старалась есть как можно быстрее или как можно меньше, или и то и другое; ей хотелось встать из-за стола как можно быстрее. Мать опустила газету.
– Но никто не спросил, как прошел мой день! – сказала она. – Вам неинтересно, чем я занималась?
– Будь так любезна, – ответил отец, – не при ребенке. – Он не взглянул на Микаэлу, хотя она смотрела на него во все глаза.
– Ладно, – сказала она, – замнем. Какая разница, чем я занималась.
(Заметки о хрупкости семьи, сделанные им в другом блокноте поздно ночью: «Все имеет значение. Все имеет значение. Не притворяйся, будто содеянное тобой не имеет значения».) Но вместо того, чтобы произнести это, он лишь произнес ее имя. Она огрызнулась, и разговор переместился на кухню, где быстро заклубился и разразился громом. В такие вечерние часы Микаэла быстро уходила из-за стола и поднималась в свою спальню, учила уроки, чертила эскизы канатов и широких воздушных пролетов. Она прикидывала расстояние от своего окна до ближайшего дерева, хотя была в том возрасте, когда знала, что браться за такое дело нельзя. Никому в училище не позволялось ходить по канату без страховочной сетки или, на крайний случай, без подстраховщика, в зависимости от высоты каната, и было время, когда она еще понимала, зачем это нужно. Баталия на кухне была громкой, но абстрактной; было невозможно разобрать, кто что говорил, только срывающиеся на фальцет нападки и ответные выпады. Как-то вечером она забрела в родительскую спальню, возможно, в поисках тишины или зацепок. Повсюду валялась одежда матери. Кожаный портфель отца лежал у кровати. За месяцы, минувшие после растяжения лодыжки в училище, она пролистала все отцовские папки, какие только нашла; расследование, которым он всецело увлекся, околдовало ее странной притягательной силой.
Содержимое отцовского портфеля представлялось малоинтересным: бумажник, расческа, автобиография переговорщика по освобождению заложников из полицейского департамента Лос-Анджелеса, потрепанная схема монреальского метро, атлас дорог Юго-Запада Соединенных Штатов, полпачки сигарет «Дюморье», но самое странное – две Библии, каждая с закладкой, торчащей из середины. Сколько она себя помнила, она никогда не ходила на богослужения, и насколько могла судить, ее родители были атеистами. Она раскрыла первую Библию на закладке и не сразу разобрала каракули в тусклом свете уличного фонаря. «Перестаньте меня искать. Я не исчезла. Я не хочу, чтобы меня разыскали. Я хочу исчезать. Я не хочу домой. Лилия».
У нее перехватило дыхание. «Нет, – сказала мать исчезнувшей девочки на зернистой видеопленке 1987 года из архива, – мне хотелось бы забыть ее». Тон перепалки внизу менялся, приближаясь к основанию лестницы. Она вырвала страницу из Библии, быстро сложила, сунула в карман и вышла из комнаты.
20
Когда Лилия не пряталась на заднем сиденье автомобиля, когда на дороге никого не было и в окно дул бодрящий ветерок, когда она могла забыть, что за ней гонятся и однажды поймают, когда с ней были только отец, радио и шоссе… тогда они с отцом могли разговаривать часами, и жизнь казалась прекрасной, великолепной и безопасной. Безопасность – это автомобиль, быстро уносящий тебя вдаль.
Он не довольствовался созерцанием окрестностей, а стремился показать ей то, что он в них узрел, поделиться своей влюбленностью в прекрасное, во всех тонкостях, которые он исподволь подмечал, как бы долго или быстро он ни ехал. Когда он рассказывал о частностях – цветах, оградах, особняках, поэтичных названиях городов – Лилию переполняло чувство безыскусного обожания. Но в этом мире она чувствовала себя стесненной; она не была его истинной частицей, а с той ночи, когда начался отсчет ее воспоминаний (льдинки об оконное стекло, потеря кролика, снег), обычаи сего мира стали ей чужды. Она хватала на лету все, что ни попадя, – из книг и телепередач, осторожно отмечая про себя существование семей с двумя родителями, домов, школ, домашних питомцев, запоминая интригующие фразы из семейной жизни вроде «ребенок с ключом на шее», «садик за домом», «ультрасовременная кухонная утварь», «полуподвал». Она скользила по жизни поверхностно, как фигуристы, быстро и слаженно, но ни разу не пробивала лед, не погружалась в ужасающе прекрасные воды, не окуналась и не научилась плавать среди течений и стремнин – оттенков и отсветов, величественных ужасов, которыми полнятся бурлящие воды жизни.
На бензоколонках отец покупал журналы: «Нью-Йоркер», «Ньюсвик», «Сайнс таймс», которые она изучала тщательно, как антрополог, в поисках сведений о внешнем мире. Он покупал книги на языках, которые ей надлежало изучать (испанском, итальянском, немецком), и давал задания: «Деточка, пока мы едем в Сент-Луис, переведи-ка мне письменно первые полстранички». И она лихорадочно корпела над нужным двуязычным словарем (английско-немецким, испанско-английским, итальянско-английским), а он предупреждал: «Десять миль, детка, восемь, шесть. Время истекло». Вечером в мотеле он пробегал по странице красным карандашом, а она делала вид, будто ей это безразлично, и спокойно смотрела телевизор, который излучал голубое мерцание, как и в тысячах гостиничных номеров, пока она, уставясь в него, втайне надеялась увидеть себя на экране. Когда она была помоложе, то внушала себе не без самодовольства, что некоторые люди исчезают навсегда и бесследно. До интервью на передаче «Нераскрытые преступления» она все еще считала себя одной из них. Она не перестала ощущать себя счастливой и после того, как увидела себя по телевизору. Но после телепередачи она осознала, что однажды всему этому придет конец.
21
– Пап, – сказала однажды Микаэла, стоя