Читать интересную книгу Русь. Том I - Пантелеймон Романов

Первое, что сделал Валентин, — это удалил все портреты ученых, убрал научные книги, оставив классиков и коллекцию первобытных орудий. Потом наставил маленьких столиков, покрыл их спадающими до полу коврами и на полу набросал волчьих и медвежьих шкур, так что баронесса Нина, войдя в кабинет, в первое мгновение онемела, увидев перед собой не кабинет, а турецкую кофейню.

— Я люблю всеми поэтами воспетый Восток, — сказал Валентин, — и разве ты сама не чувствуешь, что эти ученые со своими очками менее всего подходят сюда.

— Но, милый мой, нельзя же без разбора вытаскивать все и перевертывать вверх ногами.

— Я и не вытаскивал без разбора; вот эти каменные топоры как висели, так и остались, я даже еще новых три штуки повесил, — сказал Валентин.

— А что скажет профессор?

— Ну он еще не скоро приедет. И потом, можно извиниться, он интеллигентный человек.

По утрам Валентин выходил в чистом свежем белье и пижаме с шелковыми отворотами на балкон и подолгу смотрел на синеющую росистую лощину внизу, на блещущие, чуть видные в туманной утренней дали, кресты и колокольни города. Потом пил кофе, курил сигару, которую выкуривал всегда утром, вопреки ложным традициям, учившим, что сигара хороша только после обеда. И читал классиков.

Баронесса Нина иногда говорила, что ей нужно бы заняться хозяйством. Ей казалось, что главный его секрет заключен в толстых книгах со шнурами, которые ее покойный отец довольно часто просматривал, требуя их от управляющего. И она даже обращалась к Валентину за советом, не нужно ли ей просматривать их по примеру покойного отца.

Но Валентин сказал, что не нужно.

Баронесса Нина была бы совсем счастлива, если бы не приходившие иногда мысли о том, что в конце концов приедет профессор и нужно серьезно подумать об этом. Поверенным всех ее довольно сложных и запутанных душевных и сердечных дел была Ольга Петровна, и она ей часто говорила:

— Самый ужас — это думать. А я постоянно думаю о приезде профессора, как о кошмаре. — А потом, вздохнув, прибавляла: — Хоть бы он поскорее приезжал, я в хозяйстве ничего не понимаю, а Валентин говорит, что оно и не нужно.

Баронесса действительно довольно часто думала о приезде профессора и даже несколько беспокоилась о том, как будет обстоять дело, когда он приедет. Она беспокоилась потому, что искренне любила профессора, и ей было жаль его при мысли, что эта новость (она не помнила хорошо, которая по счету) может произвести на него дурное впечатление, быть может, заставит его страдать. При мысли об этом у баронессы Нины даже навертывалась на глаза непослушная слеза. Она сама потерялась и не могла разобрать, кто, собственно, теперь ее муж — профессор или Валентин? Или оба вместе? Она беспокоилась в данном случае не о себе, а о них.

А потом наконец пришло письмо от профессора, извещавшего ее о своем скором приезде… Это письмо поселило такую путаницу в голове Нины, что она совершенно не знала, что ей делать и говорить и чьей женой ей придется быть.

Она с испуганным лицом принесла первым делом показать это письмо Валентину и ждала от него такого же испуга. Но Валентин отнесся к этому совершенно спокойно и равнодушно. И даже как бы с сожалением сказал:

— Мне его повидать не придется, так как, наверное, он приедет после моего отъезда.

— А вдруг ты не соберешься к этому времени, Валли? — сказала баронесса с выражением беспокойства и озабоченности.

— Отчего же не собраться?… соберусь, — сказал Валентин.

XXII

Когда Митенька Воейков пришел к Валентину и, пройдя мимо молочной с выбитыми окнами, вошел на террасу, ему навстречу вышла нарядная горничная, одетая как барышня, с черными игривыми глазами, и, узнав, что ему нужно Валентина Ивановича, как-то преувеличенно повернув плечами, пошла во внутренние комнаты.

Митенька вошел в кабинет, куда его попросила та же горничная, открыв дверь уже с другим, скромным выражением. Там было маленькое общество: Валентин в домашней куртке, летнем галстуке и желтых ботинках сидел в кресле, бросив нога на ногу, баронесса Нина полулежала на кушетке в тончайшем шелковом капоте, и Федюков, который стоял спиной к ним у книжного шкафа и с мрачным видом рассматривал книги.

Несмотря на то что баронесса была предупреждена горничной о приходе гостя, она при входе Митеньки сделала наивно-испуганное движение что-то закрыть у себя, как бы находя свой костюм неприличным в присутствии малознакомого мужчины.

— А, это ты, хорошо, что приехал, — сказал Валентин, одну руку держа на колене закинутой ноги, другую приветственно протягивая навстречу гостю.

Митенька совершенно не помнил, когда он мог перейти с Валентином на «ты». Но тот сказал это так уютно-просто, что это показалось естественным.

— Что ты смотришь? Беспорядок? Так это перед отъездом, — сказал Валентин. — Когда около меня в комнате вот такой ералаш, я чувствую, что, значит, близко отъезд, перемена. И, значит, все хорошо.

— А разве здесь вам плохо, Валентин? — сказала баронесса Нина, глядя на него и в то же время бросив взгляд на Митеньку.

— Мне нигде не бывает плохо, — сказал Валентин, — когда мне плохо, я уезжаю. Хорошо бы ограничить имущество двумя чемоданами, чтобы быть вольным человеком каждую минуту. Странники — самые вольные люди. Я с удовольствием сделался бы странником.

Валентин держал в руке пустой стакан и смотрел куда-то вдаль перед собой.

— В жизни только и есть две прекрасные вещи: воля и женщины. Но женщину я терплю только до тех пор, пока она не завела порядка и домашнего очага, не говорю уже о беременности, беременная женщина прежде всего — безобразна. Вот интересная женщина, — прибавил Валентин, широким жестом указав на слушавшую его с детским наивным вниманием баронессу Нину. — Она ничего не умеет делать, проста душой, и у нее красивое тело.

— Валентин, ради бога! — воскликнула баронесса Нина, делая вид, что не может слушать таких вещей и сейчас зажимает уши.

— А простота души у женщины заменяет то, чего, быть может, ей не дано, — продолжал Валентин, не обратив внимания на испуг баронессы Нины.

— Ну смотрите, какой он! — сказала, как бы по-детски жалуясь, Нина, обращаясь к Митеньке, точно прося его защиты.

— Но он очень славный, — тихо и просто сказал Митенька, сев около баронессы Нины с той стороны, куда она лежала головой.

— О, он дивный! — сказала также тихо баронесса, повернув к Митеньке голову и глядя на него более продолжительно, чем этого требовала сказанная ею фраза.

Митенька смотрел ей в глаза и не мог удержаться, чтобы не смотреть на ее обтянутое тонким шелком пышное ленивое тело.

— Если хочешь, сойдись с ней, — сказал Валентин.

— Ну что ты говоришь?… Бог знает что!.. — сказал, растерявшись и покраснев, Митенька, быстро взглянув на баронессу, потом на Валентина.

— Неудобного вообще ничего нет, а здесь и подавно.

— Он несносен! — сказала баронесса Нина, как бы оскорбленная. Она встала и пошла из комнаты. — Вы меня выжили сегодня, Валентин, — сказала она в дверях.

Валентин не обратил никакого внимания на слова баронессы.

— Да… странник — самый вольный человек на земле, — повторил он. — Вот Авенир тоже свободный человек, я тебя сегодня по дороге в город завезу к нему, тебе необходимо с ним познакомиться, а мне необходимо пригласить его на заседание Общества по поручению Павла Ивановича.

— Зачем в город? — спросил озадаченно Митенька.

Валентин несколько удивленно поднял складки на лбу и, пригнув голову, посмотрел на Митеньку.

— Ведь ты же сам мне сказал, что тебе нужно подать жалобу на мужиков.

— Это ты сказал, что мне ее нужно подать, и мне просто тогда было как-то неловко разубеждать тебя.

— Нет, тебе надо съездить, — сказал Валентин, внимательно выслушав его.

— Но меня дома ждут. Я велел позвать людей.

— Каких людей?

— Плотников… они будут ждать.

— Брось плотников, пусть ждут. Дело твое совершенно не важно, и вообще всякие дела не важны.

— А что же важно? — спросил Митенька.

— То, что мы сейчас сидим здесь и говорим, а перед нами простор, — сказал он, показав широким жестом в окно, за которым виднелись луга в косом предвечернем освещении.

«Так и быть, в город поеду для его удовольствия, а жалобу подавать не стану», — сказал себе Митенька.

— Федюков оттого и мучается, что никак не может отрешиться от дел, — проговорил Валентин.

— Вовсе не потому, — сказал обиженно Федюков, оторвавшись от книги и глядя на макушку сидевшего в кресле Валентина, — а потому что я по рукам и ногам связан семьей. Кругом серая, беспросветная по своей ограниченности среда, и ни в чем нет истины.

— Брось среду.

— Куда же я ее брошу? А что касается дела, так я совсем наоборот, я не делаю, — сказал Федюков, делая шаг к Валентиновой макушке и тыкая пальцем в воздухе на словах «не делаю». — Потому что делать что-нибудь в этой стране — это значит на каждом шагу поступаться своими основными принципами. А в этом меня еще никто упрекнуть не может. И потом, это значит очутиться в обществе ограниченных ослов, жвачных, да еще зависеть от них… Я бы тоже куда-нибудь, закрыв глаза, уехал, если бы не семья. Я понимаю тебя, Валентин, — сказал он, подойдя к Валентину и крепко пожав ему руку. — И два чемодана твои понимаю. Ты напрасно думаешь, Валентин, я все истинно возвышенное понимаю. Вот ты говоришь, что тесно здесь. И я чувствую, что тесно. Разве я не чувствую? У меня здесь (он ударил себя по груди) целые миры, а среди чего я живу?