Читать интересную книгу Наша улица (сборник) - З Вендров

- Плюнь ты на них! Не отвечай! - останавливает Бендет младшего брата.

Перебранка, казалось, вот-вот перейдет в драку. Я с замиранием сердца жду побоища между этими богатырями.

Но, к великому моему огорчению, конфликт кончается мирно: дальше ругательств, проклятий и угроз дело не доходило; каждый возвращался к своей работе.

Оставалась только надежда на свадьбу Бендета, которая ожидалась со дня на день. Мы, мальчишки, были уверены, что на свадьбе произойдет нечто страшное. Лейбе с сыновьями непременно учинят каку:о-ниб"дь каверзу жениху. Но надежды наши не оправдались: Юде пригласил Лейбе со всем семейством на свадьбу. Те пришли, расцеловались и с женихом и с его отцом, словно между ними никогда никаких недоразумений не было; все вместе пили за здравие, сыпали добрыми пожеланиями:

- Лехаим [Ваше здоровье], Юде! Дай тебе бог дождаться радостей от сына.

- Внуков и правнуков! - уточнила жена Лейбе.

- А тебе от твоих, Лейбе! - отвечал Юде.

Всю ночь и половину следующего дня соперники пили, ели, плясали, целовались и снова пили, как лучшие друзья, никогда в жизни и словом друг друга не задевшие.

Здесь, на Кузнечной улице, работали много и тяжело, поэтому и ели много и с аппетитом. Жена Юде, Геня-Лея, приземистая, плотная женщина с упругими красными щеками, ворочала в печи тяжелые чугуны и едва поспевала подавать на стол миску за миской.

Караваи хлеба, большие и круглые, как колеса, целые штабеля блинов, огромные миски мяса с картошкой перемалывались крепкими зубами, проглатывались и переваривались желудками, которые, кажется, и камни в состоянии переварить.

- Что в рот, то впрок! - говорила Геня-Лея. - Знаете, что я вам скажу: лучше зажарить двух гусей, чем один раз позвать доктора, дешевле обойдется.

- На еду никогда скупиться не надо! - поддакивали Гене-Лее соседки.

В субботу парни с Кузнечной улицы надевали добротные суконные костюмы, суконные картузы с лакированными козырьками, вышитые рубахи и щегольские сапоги.

Нарядившись, они выходили на прогулку либо стояли у ворот и грызли семечки, выплевывая шелуху на целую сажень от себя. Кое-кто шел в пивн"ю к Иосе Поздняку пить пиво или к знахарке Геле - танцевать с девчшками.

Для нас, мальчишек, любой парень с Кузнечной был образцом мужчины, и мы делали все, что в наших силах, чтобы хоть сколько-нибудь походить на этих парней.

3

На Кузнечной улице я познакомился с целой ватагой ребят, больших затейников в играх, любителей всякого рода рискованных предприятий, сильных и храбрых в боях с мальчишками других улиц.

На Кузнечной улице высятся штабеля ободьев, которые колесники заготавливают на год вперед для колес. Лежат спицы, дышла, части телег. Лежат сваленные одна на другую готовые телеги, только еще не окованные и без колес.

Мы взбираемся на телеги и играем в пассажиров. Забираемся в штабель ободьев и не знаем, как оттуда выбраться, будто в колодец провалились. Когда мы наконец, развалив штабель, появляемся на свет божий, колесники гонятся за нами с ремнями в руках и грозят оторвать нам головы, если мы еще раз позволим себе лазить в штабеля. Но угрозы не производят на нас никакого впечатления: сама погоня для нас увлекательная игра.

Я бегаю не так хорошо, как мои товарищи, и пускаюсь на хитрость: остаюсь на месте, будто не причастен ко всей этой затее. Иной раз мне удается таким маневром провести какого-нибудь колесника, и за то, что я хороший мальчик, он, складывая заново в штабеля разбросанные ободья, берет меня в помощники и разрешает даже катать колеса от него к кузнецу.

Кузнец Юде иногда допускает меня к кузнечному меху - раздувать угли в горне или держать вместе с другими конец саженных клещей, которыми натягивают шины на колеса.

Бондарное ремесло мне нравилось главным образом потому, что бондарь Гершон - бородатый человек с добродушной улыбкой и смеющимися глазами разрешал мне садиться верхом на станок и ножом с двумя рукоятками стругать осиновые жерди до тех пор, пока они не станут сгибаться в обручи. Он охотно показывал мне также, как набивать эти обручи на колеса.

- Вот видишь, почти гимназист, ученый, а бондарем будет получше тебя. Гершон ставит меня в пример своему сыну Файтлу, который помогает ему в работе. - Пусть только отец отдаст мне мальчишку на один год - увидишь, что я из него сделаю!

Гершон ошибался: хотя бондарное ремесло мне нравилось, я в то время мечтал стать не бондарем, а токарем.

Нахке, отец Мотла, токарь по дереву, совсем еще молодой человек веселого нрава, постоянно напевавший за работой, казался мне художником и чародеем. Я глаз не мог оторвать от его рук, в которых обыкновенные куски дерева принимали такие законченные формы. Мне казалось, что Нахке лепит эти красивые вещи своими ловкими пальцами. Обидно только, что он не дает мне и близко подойти к токарному станку, хотя бы шарик выточить.

- Нет, малыш, - усмехаясь, отстраняет меня Нахке. - Куда тебе с твоими нежными ручками? Не оглянешься, как нечем будет кукиш показать!

Даже собственного сына он не подпускает к станку.

- Быть токарем - все равно что кантором: мною кричишь, а хлеба - шиш! Я хочу, чтоб мой Мотл имел лучшую специальность: он у меня будет механиком или, по крайней мере, хорошим слесарем. Тогда у него будет зубам работа, а от токарного ремесла - только воду дяя каши зарабатываешь да соль к хлебу, и больше ничего!

Так делил я свои свободные, а иной раз и не свободные часы между Кузнечной и другими уличками, где жчлн мои товарищи. Мне было хорошо, жилось весело. И только одно временами омрачало мою радость: а вдруг отец узнает о моем времяпрепровождении и положит этому конец.

Ох и попадет же мне от него!

Но об этом лучше было не думать...

1941

МОИ УЧИТЕЛЯ

1. ПО МЕТОДУ АБРАКАДАБРЫ

Мое образование не ограничивалось посещением хедера; отец заботился также о "светском" образовании и нанимал для этой цели разных учителей. Первым из них был Шмерл Шмаес, который обучал меня не просто древнееврейском) языку, а "древнееврейскому с грамматикой".

Свой курс Шмерл Шмаес начал с азбуки, которою заставлял меня писать зачем-то в обратном порядке.

Из сочетания в обратном порядке нескольких букв складывались какието неудобопроизносимые слова - совершенная абракадабра.

Я так долго упражнялся в этих "сочетаниях", что они начали маячить у меня перед глазами... Воплотившись в образы чудовищ, они иногда являлись мне во сне. Произносить слова наоборот вошло у меня в привычку, превратилось в своеобразный спорт.

Вместо того чтобы сказать: "Я не иду в хедер", я произносил: "Редех в уди ен я"... Вместо "до свидания" - "Яинадивсод"... Сказать своему заклятому врагу - моему ребе Мотке Цивьецкес: "Провались к чертям!" - я бы, конечно, не отважился. Но ляпнуть: "Мятреч к силаворп!" - решался. Правда, ребе все равно меня колотил, но не потому, что понимал мои слова, а просто так, за мой "цыганский язык".

От абракадабры мы перешли ко второму курсу - к списыванию. Десятки раз подряд я должен был переписывать образцовое письмо к своему отцу, составленное учителем.

В этом письме я величал отца "сияющим солнцем", "путеводной звездой", "огненным столпом во мраке", "живым источником" и тому подобными титулами, вполне достаточнымч, чтобы угодить самому церемонному китайскому мандарину Обращения "мудрый", "просвещенный", "венец главы моей" и тому подобное не в счет.

Раз в месяц письмо к отцу заменялось письмом к старшему брату или дяде. Различие, впрочем, состояло только в том, что вместо слова "отец" я писая "брат" или "дядя"

и спускал два-три восторженных эпитета.

Мне было смешно писать письма своему отцу, сидящему тут же пли в соседней комнате. Я чувствовал также всю фальшь восхваления учености дяди Гецла: я прекрасно знал, что он едва разбирается в грамоте.

Грамматика доставляла мне не больше радости, чем абракадабра. Я легко заучил спряжения глаголов, по как связать правила грамматики с разговорной речью - не знал, а у моего учителя не хватало ни терпения, ни умения разъяснить мне это,

- Ты хорошенько зазубри то, что я тебе задаю, а до сстального со временем сам дойдешь. - Поглощенный болью в печени, учитель предоставлял меня самому себе.

Пока я списывал заданный текст, он бесшумно, с грустным лицом шагал по комнате, поглаживал рукой правую сторону живота и глубоко вздыхал: "Ох-ох-ох!.."

Время от времени он склонялся над моим плечом, заглядывал в тетрадь и говорил:

- Пишешь? Ну, пиши, пиши...

И бесшумными, осторожными шагами, чтобы не растревс;кить печень, снова начинал ходить по комнате.

Заметив у меня ошибку или кляксу, он вяло, точно по обязанности, делал замечание:

- Ай-ай, нехорошо быть таким рассеянным... Смотри, что ты тут напачкал!

Часто учитель в таких случаях ограничивался глубоким вздохом, относившимся, вероятно, в гораздо большей степени к его больной печени или к некрасивой, засидевшейся в девицах дочери, чем к качеству моего письма.