Читать интересную книгу Олени - Светлозар Игов

«Сегодня» наступило через неделю, в течение которой мы продолжали встречаться, и не у нее, а в доме моего деда. А потом — то здесь же, то у них, то на ее вилле, ходили в укромные кафе, иногда — в кино на окраине города, несколько раз, по выходным, ездили в маленькие городки, где ночью тайком я пробирался в ее комнату.

Наша любовь была тайной, скрытой от людских взоров (по крайней мере, там, где нас могли увидеть знакомые) и от этого — как-то более истинной, что ли. Она была ровно на десять лет старше меня, но я этой разницы не чувствовал, да и, думаю, она была не слишком заметной, впрочем, меня это ничуть не смущало. Как не смущало и то, что она была замужем. Скорее, я чувствовал какую-то вину перед своей мамой, ведь они были знакомы. Но, наверное, только я усматривал в этом какой-то извращенный смысл.

Физическая радость, которую дарила мне Мария, была яркой и сильной, потому что, кроме плотского наслаждения, она давала мне и удивительную духовную утонченность, а еще то, что больше и тела и духа, то, что их объединяет, — любовь.

Потому что любил не только я — она тоже любила меня.

Я чувствовал, что и для нее это не легкий флирт и не обычная измена отсутствующему мужу, что в ее чувстве ко мне есть какая-то тайна, что-то отчаянно нежное и обреченное. Это была зрелая, хотя и немного грустная, отчаянная любовь.

Как-то раз в запале я предложил ей развестись и выйти за меня замуж (естественно, после того, как я закончу гимназию). Без тени улыбки она произнесла совсем серьезно: «Этого просто не может быть!»

«А, собственно, почему?» — я был совсем искренним, как мне казалось.

Но она знала — почему, а я — нет.

Наверное, она знала, что это невозможно, потому что я был слишком молод, чтобы искренне и сильно любить, вообще люди должны встречаться на одном уровне своего человеческого опыта, а у меня его явно не хватало. А может быть, она знала, что первая пламенная любовь — еще не настоящая, что в любви должен скрываться и опыт несчастья. (Сейчас, когда я пишу это, уже знаю, что это так.) А может быть, она думала, что долгой и большой любви между людьми вообще не существует, что каждая любовь рано или поздно кончается, угасает, умирает, что одной любви мало, чтобы сделать человека счастливым. Нужно и что-то еще.

Во всяком случае, она действительно меня любила и никоим образом не хотела мне мешать. А возможно, и я не был еще достаточно зрелым, мне не хватало более весомого опыта — не только житейского, но и социального. Да, социального. Потому что даже самое сокровенное, самое интимное чувство всегда пронизано видимой и (еще более) глубинной социальностью. А я был чересчур молод, я еще «не вступил в жизнь», как говорят, что всегда бесило меня, ведь я-то был уверен, что «знаю жизнь». Вот только знал ли на самом деле?

Хотя я долго прожил за границей и наша семья, если можно так сказать, была вполне обеспечена, все же мне нетрудно было видеть глубокие деформации в нашем обществе (видел я, естественно, и несовершенство другого мира, но родина всегда воспринимается каким-то иным, сокровенным, что ли, образом, даже когда долго живешь вдали от нее).

Абсурдно неэффективная экономика, которая все глубже погружалась в кризис. Тупой политический режим, если вообще можно говорить о наличии у нас какой-либо политической жизни. Нелепый диктатор, который с помощью мощной полицейской системы задавил любые попытки государства даже представить себя без него и собирался жить вечно, еще больше парализуя и без того парализованную жизнь. Даже те, кто понимал это, не смели и слова сказать, а уж тем более — что-то предпринять. Все общество пребывало в состоянии тупой безнадежности. Словно все, что должно было случиться, уже случилось, и уже никогда ничего больше не произойдет.

Я жил в сравнительно благополучной семье, озаренной светом взаимной любви. Но знал ли я на самом деле, насколько прочно ее благополучие? Мой отец почти в отчаянии сбежал в ту средиземноморскую страну не ради заработка, как большинство наших (но разве хорошо зарабатывать на родине или за ее пределами — преступно?) Но тогда — от чего? Хотя все молчали в моем присутствии (присутствии ребенка), разве я не чувствовал, что за его самоотверженностью в работе, в любви к маме и ко мне скрывается какая-то печаль, горечь и отчаяние? Ведь отец сбежал от несправедливости, перед которой он — сильный, мужественный, добрый — чувствовал себя беспомощным и бессильным!

А что я знал о Марии?

Или о смерти моего отца?

Ну, знал, что он погиб в автокатастрофе за несколько дней до возвращения на родину. Такие нелепости случаются, и довольно часто. Но ходили темные слухи об инсценированных несчастных случаях и самоубийствах, об устранении «неудобных» людей. Мог ли я знать правду, да и кто сказал бы ее мне, ребенку, кто бы посмел вымолвить ее, даже если бы и знал, и кто вообще мог ее знать?

Вот и мама, она действительно умерла от страшной болезни, но откуда было мне знать, какие тревоги родители скрывают от меня и ради меня (моего будущего), и не были ли эти неразделенные и неразделяемые тревоги причиной ее болезни? Таким был мир, в котором я жил.

А сам я? Разве я знал, что ждет меня в этом страшном мире? Страшном — и таком прекрасном.

В начале мая мама внезапно заболела. Ее осмотрел приятель отца, и, ничего мне не объясняя, сказал лишь, что маме нужно срочно ложиться в больницу, в онкологию. По тому вниманию, с которым наши немногочисленные близкие обращались с ней, по тревожной заботливости, с какой они относились ко мне, я понял, что произошло что-то страшное и неотвратимое.

Чтобы избавить маму от невыносимых страданий последних дней, ей кололи морфин.

Я ходил в больницу каждый день и часами сидел с ней, пока мне это не запретили. В последний раз я видел ее за два дня до смерти, которая уже наложила свой страшный отпечаток на родные черты. Она попыталась улыбнуться, но расплакалась. И я своими слезами залил ее мокрое лицо.

— Я ухожу, — сказала мама. — Ты остаешься совсем один. Держись. И помни о нас, мы тебя так любили.

«Мы» — это она о себе и о папе, снова они были вместе. И это было ее утешением и счастьем. Если, конечно, оставлять своего ребенка одного на земле было утешением. И если мертвые вообще могут быть счастливыми.

Похороны состоялись в день, когда я должен был получить аттестат зрелости.

После похорон дядя Митко, самый близкий друг моих родителей, забрал меня к себе и был рядом почти целый месяц. Мы с ним оба осиротели — он тоже потерял самых близких людей.

Не знаю, как бы я справился без него с дикой мукой и пустотой, охватившей меня. Если бы не он, вряд ли бы я даже забрал свой аттестат (он сам съездил за ним в мою гимназию) и вряд ли стал поступать в университет.

Словно во сне я вспоминаю, как готовился к экзаменам, как их сдавал. Помню лишь, что в эти дни я стал ожесточенно курить. Раньше выкуривал одну-две сигареты — так, ради пижонства, на разных сборищах. А летом дядя Митко забрал меня с собой в свой город, но воспоминания об этом лете окрашены в моей памяти тупой мукой. И лишь когда начались занятия в университете, я немного пришел в себя, если можно так сказать о моей почти автоматической жизни, длившейся около года.

В тот день, когда маму положили в больницу, я позвонил Марии. И сказал, что в ближайшие дни мы встречаться не будем, чтобы она меня не искала. Я сам позвоню. Но не позвонил. И она мне — тоже.

Мария оказалась права — наша любовь была обречена. Не только у нее что-то было не так, вот и у меня — горе победило любовь.

Встретив Елену, я почти забыл ее. Хотя сейчас знаю, что наша любовь с Марией была большой и настоящей. Но когда я полюбил Елену, та, прежняя любовь куда-то ушла.

Я даже думал, что мы никогда больше не увидимся.

Но вот, встретились снова.

На следующий день она появилась — все так же красива, как и раньше, все так же элегантна, как и раньше. Все так же молода, как и раньше. Я не заметил ни малейшей перемены. Она была прежней.

Но я уже не был прежним.

Она была искренне рада меня видеть, сказала, что я возмужал, и еще кое-что, что, в общем-то, было похоже на правду, но если даже и не так, все равно приятно услышать любому мужчине. Правда, в ее устах это не было пустым комплиментом. Я знал, я видел, я чувствовал, что она действительно рада нашей встрече.

Она заказала кофе и коньяк.

Я смотрел на нее и впервые за эти годы по-настоящему радовался человеку, которого видел перед собой. Даже ненароком подумал, что, может быть, наша любовь вспыхнет снова?

— Ну, рассказывай, как ты? — начала она. И по тому, как она это сказала, я понял, что она ничего не знает о моем исчезновении — вероятно, думала, что я ей просто не звонил.

Я объяснил, что, в общем-то, у меня все в порядке.

— А ты разве не окончил университет? — спросила она, и я ответил, что сделал перерыв на три года. Почему, она не поинтересовалась.