После школьного завтрака, к которому я часто не прикасалась, если он состоял из селедки или воблы, поев одного хлеба, отправлялась на толкучку, где старалась выменять или купить что-нибудь на завтра. Не заходя домой, я отправлялась на книжный склад, где служила помощницей заведующего. В мои обязанности входило не только продавать книги и давать объяснения покупателям, но и красить полки и прилавки, подметать пол, протирать стекла, топить печку и закрывать магазин, захватив с собой счетные книги. Я возвращалась пешком с Литейного и часто заставала у нас А.Ф., ожидавшего меня.
Я отказалась от своей комнаты и переселилась в кухню, потому что там было теплее. Вода не шла, мне приходилось носить ее со двора на 5-й этаж и таким же образом грязную воду вниз. Для меня было большим лишением не иметь возможности купаться каждый день, как я привыкла, а весной, когда поправили водопровод, у нас не было дров, чтобы топить ванну, и так мы пожгли много хорошей мебели, чтобы согреть нашу «буржуйку», на которой мы готовили и пекли, вокруг которой собирались, чтобы погреться[251].
А.Ф. сидел на диванчике в кухне и разговаривал своим скрипучим голосом, я в это время чистила овощи или кастрюли или колола на тонкую лучину ножки от столов красного дерева для нашей ненасытной «буржуйки». Потом мы занимались добросовестно, без лишних слов, потом отправлялись гулять, я провожала А.Ф. до Ивановской, он меня обратно до Таврической[252], потом я еще его немножко, потом он меня до дому. Расстояниями мы не стеснялись.
Летом 1919 г. я ездила на огород, где жил постоянно садовник, которому я помогала копать и полоть грядки, а под осень собирать жатву. Не один раз возвращалась я из Удельной пешком, таща на спине пуда по два овощей.
Под осень я решила поехать за мукой в Череповец. Взяла гвоздей, соли, каких-то тряпок, катушек, получила разрешение на проезд[253] и отправилась, сначала в «теплушке», где было человек 40 народу, потом, выйдя на станции и не попав обратно — между буферов, набросав на них еловых веток. Вместо нескольких часов ехала двое суток. Поезд ни с того ни с сего вдруг останавливался среди поля и стоял таким образом часами. Вначале все интересовались причиной остановки, потом перестали спрашивать. Каждый занимался своим: кто спал, кто играл в карты, а кто ловил вшей. Было холодно по ночам, но я так хорошо устроилась на буферах, что мне не хотелось идти обратно в теплушку, где был ужасный воздух, прокуренный махоркой и пропахший сапогами.
Недалеко от Череповца, куда мы приехали ночью, мне удалось выменять мои сокровища на пуд муки, связку луку, кусок масла и немного печеного хлеба — мне на дорогу. Попасть обратно было уже не так просто, но к счастью мне попался один знакомый молодой человек из нашего дома, опытный в поездках подобного рода, не раз кормивший меня гоголь-моголем во время моих ночных дежурств у ворот за дворника.
На обратном пути всюду были заградительные отряды, поезд тащился так, что можно было идти рядом пешком. На каждой станции проверяли документы, а в Петрограде я чуть не застряла при выходе. У меня не оказалось какой-то нужной бумажки, и, если бы не мой спутник, заговоривший зубы коменданту станции, мне пришлось бы ночевать в караульном помещении вокзала вместе с несколькими десятками вшивых путешественников. Быть арестованной было бы очень неприятно, тем более что мамы не было в Петрограде — она в Москве хлопотала за Кусова, сидевшего в концентрационном лагере[254].
Деньги, оставленные мне на покупки, я тратила почти исключительно на кино, бывая в трех-четырех в один вечер — все равно, на эти деньги купить ничего нельзя было, кроме ржаных лепешек у грязных торговок.
Дни Кронштадта мы пережили очень беспокойно[255]. Непрерывная канонада, темнота в городе, патрули — все действовало подавляющим образом. «Матвеич» была в Царском, когда его заняли белые; в их даче были разбиты все стекла, и стоял полк. Под грохот канонады мы старались все же держаться бодро, и хотя нам нечего было есть, распевали «Цыпленок жареный» и отплясывали «тремутард».
Знакомые евреи боялись погрома, и мама раздавала им крестики[256]. От холода и недоедания я, наконец, свалилась. У меня сделалось сильнейшее воспаление легких, мама тоже захворала, мы с ней лежали в одной комнате, за нами ухаживал Георгий Владимирович, недавно вышедшей из тюрьмы. Я пролежала больше двух месяцев — когда встала, чтобы в первый раз принять ванну, испугалась собственной худобы. Всю весну мне не удавалось поправиться, я была слаба, как новорожденный теленок, но одной знакомой теософке пришло в голову пригласить меня в Тайцы[257], где она работала в лаборатории по спектральному анализу. Я переехала туда с небольшим количеством вещей, но с порядочным запасом хлеба, который возили из города. Я получила хорошую чистую комнату в доме бывшего владельца лаборатории, в которой раньше изготовлялся крысиный мор. Его дочка, на год старше меня, собиралась в Петроград поступать в университет. Мамаша ее ревновала меня к ее шестидесятилетнему мужу. Я, конечно, этого не замечала и узнала об этом только в конце лета. Как ни плох был наш стол, состоявший почти исключительно из овощей, грибов и козьего молока, мне удалось совершенно поправиться и загореть.
Я один раз на день ездила в Петроград и видела А.Ф. Остаток лета, уже оправившись настолько, чтобы ездить верхом на лошадях знакомых моей приятельницы «краскомов»[258], мы ездили в Петергоф и в Красное Село на полковые спектакли, в которых женские роли исполнялись красноармейцами. Однажды мы отправились из Тайц в Гатчину. Я шагала так усердно, что перегнала всех. Обратно было идти труднее, мы вернулись только к вечеру.
К счастью, в доме было много книг, рояль и просторные комнаты, отделанные деревом. Все это мне нравилось особенно книги, и, мне удалось без особой скуки протянуть до августа. Иногда я писала стихи, довольно много рисовала, но больше всего лежала на солнце в шезлонге с книгой. Вернувшись в Ленинград, я решила поступать на вечерние курсы Института Живого Слова[259]. Там было несколько отделений, но так как меня интересовало слово, а система Дельсарта[260], я поступила на ораторское отделение, как наименее обязывающее. Но все же обязательно для всех были этика, эстетика, введение в философию, «политграмота», постановка голоса, анатомия, история искусств и многое другое.
В институте был кружок поэтов, в который я немедленно вступила, руководимый Гумилевым[261]. Он назывался «Лаборэмус»[262]. А вскоре в кружке произошел раскол, и другая половина стала называть себя «Метакса», мы их называли: «мы, таксы». В кружке происходили вечера «коллективного творчества», на которых все упражнялись в преодолении всевозможных тем, подборе рифм и развитии вкуса. Все это было очень мило, но сепаратные занятия с Н. Гумилевым, бывшим моим троюродным братом[263], нравились мне гораздо больше, особенно потому, что они происходили чаще всего в его квартире[264] африканского охотника, фантазера и библиографа[265].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});