Читать интересную книгу Богемная трилогия - Михаил Левитин

Певец успокоился, взял верную ноту, начал.

4

Он ждал Лизоньку на углу у института художеств, он пришел раньше, за сорок минут, и вот уже четверо сумасшедших подходили к нему и задавали разные вопросы. Чем-то он привлекал безумцев, они слетались на него как на мед. Всему виной живописный его вид. Выглядел он как патриарх безумцев. Он мог отсортировать их, как крысолов, но тогда ему пришлось бы увести за собой целый город. Москва была нездорова. Какое-то тупое равнодушие на лицах, привычка к несчастью. Он никогда не сравнивал настоящее с прошлым, не говорил: «А вот в моей молодости…»

И в его молодости без него было мало хорошего, и в его московской молодости было исключение с последнего курса института и первый срок, условный. Сразу же после суда он забыл, за что его судили, такие глупости не интересовали старика никогда. Людской суд не пугал его, но он искал житейского вдохновения, всего, что мудрецы называют суетой, он любил, когда его окружают, жужжа, милые пустяки: радуются покупкам, развлекают детей, украдкой целуются, украдкой воруют, размахивают бессмысленно руками, перекликаются, шуршат. Он любил суету как свидетельство неумирания жизни.

Москва всегда была суетлива, и вот в этот приезд ему показалось, что суеты стало гораздо меньше. Конечно, он еще успеет нарушить, поднять базар посреди города из-за какого-нибудь пустяка, забрести туда, куда посторонним забредать не полагается, устроить автомобильную пробку, изображая темного неотесанного провинциала, не там перешедшего улицу Горького, они станут тыкать в него пальцем, засвистит милиционер, все оживятся, а он будет стоять, жалкий, потерянный, и торжествующе слушать, как наконец-то они вышли из себя, проклятые рабы, умеющие только оскорблять друг друга. За удовольствие нарушить старик готов был платить. Он стоял и думал, что случилось бы с миром, если бы его, старика, не стало.

…Да, я пропал, да, я пропал навеки-и-и! И густая ария Каварадосси крутила голову такими восторженными мыслями, такими неисполнимыми делами, что он слегка прикрыл глаза крылом.

А менее патетично не можешь? Я все могу, но не хочу. Так, значит, есть великая любовь! Она клубится от тебя на расстоянии, не хочет знать, что ты не виноват. Так вот какая ты, великая любовь, а я-то думал, что ты умерла вместе с пафосом. Я похоронил Пафос и эту профурсетку Патетику и ушел.

…Всем, кто меня найдет, — награда. И хлынули лавиной с гор. Это ведь я пропал, я. А награда ждала посреди комнаты, на стуле, в огромной океанской раковине розовый котенок, полуслепой и квелый. Это рождение Бога, пока еще слепого, но погладьте, и вот он таращит глазенки, пытается провернуть буравчики, и взгляд его принесет вам счастье.

…Родился Бог, пока еще слепой, а вы рукой по шерсти проведите, и вот уже глазенки он таращит, чтобы взглянуть на вас как Бог и осчастливить.

…По-королевски вас благодарю, вы потрудились, люди дорогие, и с той поры, как вы зачем-то пошли меня искать, я благодарен вам.

…Желающие погладить мои яйца звоните по телефону 1544017 Сванидзе Игорю Самуиловичу.

Провернув весь этот фарш, старик удовлетворенно хмыкнул и понял, что Лиза уже давно вышла из института и стоит рядом, разглядывая его.

— Я говорил сам с собой? — спросил старик.

— Это не важно, вы хотели меня видеть?

— Ты дочь Михаила, я всегда хочу тебя видеть. Здравствуй, Лизонька, — он взял ее руку и поцеловал, рука показалась послушно вялой.

Старик встревожился:

— Ничего, что я отвлекаю тебя от занятий, мне нужно было видеть тебя.

— Дядя Георгий, мама говорит о вас плохо…

— Да, да, я знаю, но разве о ком-нибудь она хорошо говорит?

Тут девушка задумалась. Видно было, что думать она умеет глубоко и крепко. Что-то в словах старика убедило ее.

— Вы хотели мне что-то сказать?

— Да. Что я люблю тебя, что ты дочь Михаила, значит, и моя, не перебивай, мама здесь ни при чем, я выполняю волю покойного, ты знаешь, последние минуты я был с твоим отцом, и ты не думай — это были не худшие наши с ним минуты, а у нас было много, очень много хорошего. Вот. — Старик достал из кармана кольцо, огромный опал в золотом ободке. — Не знаю, богатство ли это, но это память.

— Я не возьму, дядя Георгий.

— Отец завещал тебе, он сказал — пусть хранит, а оно будет хранить ее, опал — твой камень, это кольцо сделал твой отец, оно выглядит как старинное.

— Но мама…

— Мама не поймет, она понимает сейчас только свое горе, маму посвящать необязательно, это не обман, я знаю — ты не любишь и не умеешь обманывать, просто поднимется шум — кто, откуда? А отец передал мне эту вещь в тишине, даже птицы не сумели подслушать нас.

— Хорошо, я возьму, — подумав, сказала Лиза.

— И спрячь, — благодарно сказал старик. — А когда ты получишь право носить отцовский подарок открыто — приходи ко мне. Никакой беды не случится с тобой, если ты посвятишь меня вовремя, ты знаешь, я умею отводить зло.

Когда старик говорил долго, речь становилась гортанной, набирала силу, уходила в высоту.

Ей хотелось верить ему, отец верил, и ей хотелось, но имя старика в их доме было сопряжено с такой любовью и с такой гадостью, что невозможно было разобраться. Когда мать хотела обидеть отца, она кричала, что друг его — сифилитик и он непременно заразит его сифилисом, сначала отец пресекал оскорбления, потом махнул рукой. Лиза слышала много хорошего о нем от отца, но больше ее интересовало не что он говорил, а что думал о нем. Незадолго до болезни отца, живя вне дома в Москве, она вдруг поняла, что любит отца до сокровенного в нем и не успокоится, пока не поймет это сокровенное. Собственно, она и была — отец. Так говорила мама, когда хотела обидеть, говорили все, кто знал его раньше.

Кого за это благодарить, Лиза не знала. Всю жизнь она прислушивалась к этой благоговейной тишине, которая называлась ее отцом, и хотела жить в ней. Он был тихий человек, тихий человек, который умел делать все. Реставрировал мебель, делал богатые украшения, собирал картины. И все эти умения открылись ему, когда он был уже очень-очень зрелым человеком, и открытием этим он обязан был Георгию. Именно Георгий сбил его с нормального жизненного пути.

— Что же он сделал, папа?

— Он объяснил мне красоту вещей.

И с этой минуты полетело к черту все спокойствие мамы, если оно вообще было когда-то в природе, это спокойствие. Она стала женой ювелира, богача, как считали в городе, а значит, все ночи ждала обысков и арестов. Жизнь стала совсем невыносимой, с каждой новой отцовской затеей чахла мама и ломала руки, покупки для себя ограничила, Лизе даже пощеголять в новом было нельзя, чтобы что-нибудь не подумали, и в то время как бедные люди жили богато, они, богатые, жили скупо и бедно, ничего у них не было, кроме отцовской тишины, в которой возникали волшебные вещи.

Однажды отцу принесли несколько маленьких бриллиантов из патриархии, он делал что-то на заказ самому патриарху, это было почти официально и очень лестно, но мама так дрожала, что, конечно, один из бриллиантиков пропал!

Родители допросили Лизу, мама на коленях с фонариком и лупой оползла всю их небольшую квартиру, весь отцовский кабинет, отец зажег весь свет и почему-то свечи, он был очень задумчив, не он один, даже старый пес Николка расхаживал по квартире в раздумье — куда девался бриллиант патриарха, он вошел в положение, не просился на улицу, простил им эту счастливую оплошность, а она оказалась счастливой, потому что вечером, отчаявшись найти, Лизонька, перед тем как выгулять пса, расчесала его и обнаружила бриллиант в густой и крепкой шерсти Николки.

С тех пор Николка в отцовский кабинет не допускался, и мама расчесывала его собственноручно и особенно тщательно.

Отец показал Лизе, как плавится золото. В тигле кусочек твердого металла становился подмигивающей живой каплей, желтком. Капля, муторно светящаяся, мерочная. Тяжелая, как беременная женщина, беременная великолепием и богатством, оно убежит сейчас, это богатство, его призывают к себе боги, вытянется и устремится к небу, будет им втянуто, украшение богов, жидкое, горящее изнутри зерно, против воли растворенное, развращенное, само в себе перекатывается. Твердеет же оно некрасиво и сразу, сворачивается в кусочек металла, перестает полыхать, гаснет, прячет жаркую тайну свою.

А перед тем закрывались шторы, чтобы соседи не подглядели, и мама закрывала лицо руками и уходила спать. Они были втроем: она, отец и вечер. И всему этому научил его Георгий. Но главное — он научил его не бояться. «Ах, все, что нельзя, все можно». Она помнит телеграмму и панику в доме, этой телеграммой наделанную. «Появилось золото в неограниченном количестве срочно вылетайте». Телеграмма была из Львова от дяди Георгия. Дрожащими руками мама приняла ее от почтальона и в тот же день прокляла отца, Георгия, все свое трагическое замужество, она обнимала Лизу и называла сироткой. Отца она, конечно, никуда не пустила. Но через день телеграмма повторилась. «Золото может уйти приезжайте немедленно».